тщетно художник ты мнишь что творений своих ты создатель
Алексей Константинович Толстой (в глубь одного программного стихотворения)
Алексей Константинович Толстой попытался в этом стихотворении изложить собственную эстетическую теорию о взаимоотношении творца и творения.
6 октября 1856 года он писал Софье Андреевне Бахметевой (в первом браке Миллер, во втором Толстая – его жена), что в этом стихотворении он собирается «развивать теорию в стихах» — изложить свою теорию искусства.
«Так как этот сюжет требует много анализа, я выбрал гекзаметр — самые легкие стихи. а вместе с тем это стихотворение дает мне много труда, — так легко впасть в педантизм». «. Я говорил об образах, витающих в воздухе», — пишет Алексей Константинович и следующим образом разъясняет свою теорию: «. я тебе говорил про стихи, витающие в воздухе, и что достаточно их ухватить за один волос, чтобы привлечь их из первобытного мира в наш мир. Мне кажется, это также относится к музыке, к скульптуре, к живописи.
Мне кажется, что часто, ухватившись за маленький волосок этого древнего творчества, мы неловко дергаем, и в руке у нас остается нечто разорванное или искалеченное, или изуродованное, и тогда мы дергаем и дергаем снова обрывок за обрывком, а потом пытаемся склеить их вместе или то, чего недостает, заменяем собственными измышлениями, подправляем то, что сами напортили своей неловкостью, и отсюда наша неуверенность и наши недостатки, оскорбляющие художественный инстинкт. Чтобы не портить и не губить то, что мы хотим внести в наш мир, нужны либо очень зоркий взгляд, либо совершенно полная отрешенность от внешних влияний, великая тишина вокруг нас самих и сосредоточенное внимание, или же любовь, подобная моей, но свободная от скорби и тревог».
У меня есть некоторые похожие рассуждения на эту тему в цикле «Иосиф». Если кому интересно – посмотрите.
[1] Суждение восходит к философской эстетики Платона, согласно которому произведения существуют в идеальном космическом воплощении, а творения художника не являются настоящими произведениями искусства, а только слабой их копией, или, как говорит Платон, только подражанием космосу, а через него – и осуществленным в нем вечным идеям.
[3] Статуя Зевса Олимпийского — работа Фидия. Выдающееся произведение античной скульптуры, одно из семи чудес света. Находилась в храме Зевса Олимпийского, в Олимпии — городе в области Элида, на северо-западе полуострова Пелопоннес, где с 776 г. до н. э. по 394 г. н. э. каждые четыре года проводились Олимпийские игры — состязания греческих, а затем и римских спортсменов.
[5] По преданию, автор «Илиады» и «Одиссеи» был слеп; в античном искусстве его всегда изображали слепым старцем. Л.Бетховен в годы расцвета своего гения почти полностью лишился слуха.
Тема впоследствии была развита в стихах Дмитрия Кедрина:
Тщетно художник ты мнишь что творений своих ты создатель
Алексей Константинович Толстой
Собрание сочинений в четырех томах
Том 1. Стихотворения
И.Г. Ямпольский. А.К. Толстой
В 1871 году А. К. Толстой писал Я. П. Полонскому по поводу его романа «Признания Сергея Чалыгина»: «Как… все дышит неподдельной правдой, и во всем слышится доброта и благородство! Вот это последнее качество рождает невольный вопрос: отчего самая простая вещь, сказанная честным и благородным человеком, проникается его характером? Должно быть, в писанной речи происходит то же, что в голосе. Если два человека, один порядочный, а другой подлец, скажут вам оба: „Здравствуйте!“ — то в этом слове послышится разница их характеров».
Это качество, благородство, многое определяет в человеческом облике и литературной деятельности самого Толстого. О его душевной чистоте и «рыцарской натуре» писали современники. И действительно, чувство собственного достоинства, искренность, прямота, органическая неспособность кривить душою, идти на нравственные компромиссы были отличительными свойствами Толстого; они не раз приводили писателя к размолвкам с его родными, знакомыми, правительственными верхами и делали привлекательным все, к чему ни прикасалась его рука. Разумеется, это не избавляло Толстого от заблуждений и ошибок, но и в своих заблуждениях он был честен, и в них мы не обнаружим темных помыслов. «Гуманная натура Толстого сквозит и дышит во всем, что он написал», — читаем в некрологической заметке Тургенева. «Совершенно удивительный был человек (и поэт, конечно)!» — отозвался о нем не очень щедрый на похвалы И. А. Бунин (письмо к М. В. Карамзиной, 1939).
Алексей Константинович Толстой происходил с материнской стороны из рода Разумовских. Последний украинский гетман Кирилл Разумовский был его прадедом, а граф А. К. Разумовский — вельможа и богач, сенатор при Екатерине II и министр народного просвещения при Александре I — дедом.
Мать поэта, ее братья и сестры были побочными детьми А. К. Разумовского. В начале XIX века они были узаконены, получив дворянское звание и фамилию Перовские — от подмосковного имения Разумовского Перова.
Поэт родился 24 августа 1817 года в Петербурге. Отец, граф К. П. Толстой, не играл в его жизни никакой роли: родители сейчас же после рождения сына разошлись, и мать увезла его в Черниговскую губернию. Там, среди южной украинской природы, в имениях матери, а затем ее брата, Алексея Перовского, Толстой провел свое детство, которое оставило у него одни только светлые воспоминания.
Литературные интересы обнаружились у Толстого очень рано. «С шестилетнего возраста, — сообщает он в автобиографическом письме к А. Губернатису, — я начал марать бумагу и писать стихи — настолько поразили мое воображение некоторые произведения наших лучших поэтов… Я упивался музыкой разнообразных ритмов и старался усвоить их технику». Алексей Перовский, известный прозаик 20-30-х годов, печатавший свои произведения под псевдонимом «Антоний Погорельский», культивировал в племяннике любовь к искусству и поощрял его первые литературные опыты.
В 1834 году Толстого определили «студентом» в Московский архив министерства иностранных дел. В обязанности «архивных юношей», принадлежавших к знатным дворянским семьям, входили разбор и описание старинных документов. В 1837 году Толстой был назначен в русскую миссию при германском сейме во Франкфурте-на-Майне, а в 1840 году перевелся во 2-е отделение собственной его императорского величества канцелярии, в ведении которого были вопросы законодательства, и прослужил там много лет, довольно быстро продвигаясь в чинах. В 1843 году он получил придворное звание камер-юнкера.
О жизни и творчестве Толстого в 30-х и 40-х годах мы располагаем очень скудными данными. Красивый, приветливый и остроумный молодой человек, одаренный такой физической силой, что он винтом сворачивал кочергу, прекрасно знавший иностранные языки, начитанный, Толстой делил свое время между службой, не очень его обременявшей, литературными занятиями и светским обществом, которое очень привлекало его в молодости.
До 1836 года главным советчиком Толстого был Перовский (в 1836 г. он умер). Перовский показывал стихи молодого поэта своим литературным друзьям, в том числе В.А.Жуковскому, который сочувственно отзывался о них.
В конце 30-х — начале 40-х годов написаны (на французском языке) два фантастических рассказа — «Семья вурдалака» и «Встреча через триста лет». В мае 1841 года Толстой впервые выступил в печати, издав отдельной книгой, под псевдонимом «Краснорогский» (от названия имения Красный Рог), фантастическую повесть «Упырь». Весьма благожелательно отозвался о повести В. Г. Белинский, увидевший в ней «все признаки еще слишком молодого, но тем не менее замечательного дарования».
В 40-х годах Толстой напечатал очень мало — одно стихотворение и несколько очерков и рассказов. Но уже тогда был задуман исторический роман из эпохи Ивана Грозного «Князь Серебряный». Уже тогда Толстой сформировался и как лирик, и как автор баллад. К этому десятилетию относятся многие из его широко известных стихотворений — «Ты знаешь край, где все обильем дышит…», «Колокольчики мои…», «Василий Шибанов» и др. Все эти стихотворения были опубликованы, однако, значительно позже. А пока Толстой, по-видимому, вполне удовлетворялся небольшим кружком своих слушателей — светских знакомых и приятелей. Идейные искания передовой русской интеллигенции и горячие споры 40-х годов прошли мимо него.
В начале 50-х годов «родился» Козьма Прутков. Это не простой псевдоним, а созданная Толстым и его двоюродными братьями Жемчужниковыми сатирическая маска тупого и самовлюбленного бюрократа николаевской эпохи. От имени Козьмы Пруткова они писали и стихи (басни, эпиграммы, пародии), и пьески, и афоризмы, и исторические анекдоты, высмеивая в них явления окружающей действительности и литературы. В основе их искреннего, веселого смеха лежали неоформленные оппозиционные настроения, желание как-то преодолеть гнет и скуку мрачных лет николаевской реакции. Прутковским произведениям соответствовал и в жизни целый ряд остроумных проделок, которые имели тот же смысл. В январе 1851 года была поставлена комедия Толстого и Алексея Жемчужникова «Фантазия». Это пародия на господствовавший еще на русской сцене пустой, бессодержательный водевиль. Присутствовавший на спектакле Николай I остался очень недоволен пьесой и приказал снять ее с репертуара.
В ту же зиму 1850/51 года Толстой встретился с женой конногвардейского полковника Софьей Андреевной Миллер, урожденной Бахметевой, и влюбился в нее. Они сошлись, но браку их препятствовали, с одной стороны, муж Софьи Андреевны, не дававший ей развода, а с другой — мать Толстого, недоброжелательно относившаяся к ней. Только в 1863 году брак их был официально оформлен. Софья Андреевна была образованной женщиной; она знала несколько иностранных языков, играла на рояле, пела и обладала незаурядным эстетическим вкусом. Толстой не раз называл ее своим лучшим и самым строгим критиком. К Софье Андреевне обращена вся его любовная лирика, начиная с 1851 года.
Толстой постепенно приобретал более широкие литературные связи. В начале 50-х годов поэт сблизился с Тургеневым, которому помог освободиться из ссылки в деревню за напечатанный им некролог Гоголя, затем познакомился с Некрасовым и кругом «Современника». В 1854 году, после большого перерыва, Толстой снова выступил в печати. В «Современнике» появилось несколько его стихотворений и первая серия прутковских вещей.
В годы Крымской войны Толстой сначала хотел организовать партизанский отряд на случай высадки на балтийском побережье английского десанта, а затем, в 1855 году, поступил майором в стрелковый полк. Но на войне поэту побывать не пришлось — во время стоянки полка под Одессой он заболел тифом. После окончания войны, в день коронации Александра II, Толстой был назначен флигель-адъютантом.
Вторая половина 1850-х годов — время оживления общественной мысли и общественного движения после краха николаевского режима. Это время большой поэтической продуктивности Толстого. «Ты не знаешь, какой гром рифм грохочет во мне, какие волны поэзии бушуют во мне и просятся на волю», — писал он жене. В эти годы написано около двух третей всех его лирических стихотворений. Поэт печатал их во всех толстых журналах.
ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Том 1. Стихотворения
НАСТРОЙКИ.
СОДЕРЖАНИЕ.
СОДЕРЖАНИЕ
Алексей Константинович Толстой
Собрание сочинений в четырех томах
Том 1. Стихотворения
И.Г. Ямпольский. А.К. Толстой
В 1871 году А. К. Толстой писал Я. П. Полонскому по поводу его романа «Признания Сергея Чалыгина»: «Как… все дышит неподдельной правдой, и во всем слышится доброта и благородство! Вот это последнее качество рождает невольный вопрос: отчего самая простая вещь, сказанная честным и благородным человеком, проникается его характером? Должно быть, в писанной речи происходит то же, что в голосе. Если два человека, один порядочный, а другой подлец, скажут вам оба: „Здравствуйте!“ — то в этом слове послышится разница их характеров».
Это качество, благородство, многое определяет в человеческом облике и литературной деятельности самого Толстого. О его душевной чистоте и «рыцарской натуре» писали современники. И действительно, чувство собственного достоинства, искренность, прямота, органическая неспособность кривить душою, идти на нравственные компромиссы были отличительными свойствами Толстого; они не раз приводили писателя к размолвкам с его родными, знакомыми, правительственными верхами и делали привлекательным все, к чему ни прикасалась его рука. Разумеется, это не избавляло Толстого от заблуждений и ошибок, но и в своих заблуждениях он был честен, и в них мы не обнаружим темных помыслов. «Гуманная натура Толстого сквозит и дышит во всем, что он написал», — читаем в некрологической заметке Тургенева. «Совершенно удивительный был человек (и поэт, конечно)!» — отозвался о нем не очень щедрый на похвалы И. А. Бунин (письмо к М. В. Карамзиной, 1939).
Алексей Константинович Толстой происходил с материнской стороны из рода Разумовских. Последний украинский гетман Кирилл Разумовский был его прадедом, а граф А. К. Разумовский — вельможа и богач, сенатор при Екатерине II и министр народного просвещения при Александре I — дедом.
Мать поэта, ее братья и сестры были побочными детьми А. К. Разумовского. В начале XIX века они были узаконены, получив дворянское звание и фамилию Перовские — от подмосковного имения Разумовского Перова.
Поэт родился 24 августа 1817 года в Петербурге. Отец, граф К. П. Толстой, не играл в его жизни никакой роли: родители сейчас же после рождения сына разошлись, и мать увезла его в Черниговскую губернию. Там, среди южной украинской природы, в имениях матери, а затем ее брата, Алексея Перовского, Толстой провел свое детство, которое оставило у него одни только светлые воспоминания.
Литературные интересы обнаружились у Толстого очень рано. «С шестилетнего возраста, — сообщает он в автобиографическом письме к А. Губернатису, — я начал марать бумагу и писать стихи — настолько поразили мое воображение некоторые произведения наших лучших поэтов… Я упивался музыкой разнообразных ритмов и старался усвоить их технику». Алексей Перовский, известный прозаик 20-30-х годов, печатавший свои произведения под псевдонимом «Антоний Погорельский», культивировал в племяннике любовь к искусству и поощрял его первые литературные опыты.
В 1834 году Толстого определили «студентом» в Московский архив министерства иностранных дел. В обязанности «архивных юношей», принадлежавших к знатным дворянским семьям, входили разбор и описание старинных документов. В 1837 году Толстой был назначен в русскую миссию при германском сейме во Франкфурте-на-Майне, а в 1840 году перевелся во 2-е отделение собственной его императорского величества канцелярии, в ведении которого были вопросы законодательства, и прослужил там много лет, довольно быстро продвигаясь в чинах. В 1843 году он получил придворное звание камер-юнкера.
О жизни и творчестве Толстого в 30-х и 40-х годах мы располагаем очень скудными данными. Красивый, приветливый и остроумный молодой человек, одаренный такой физической силой, что он винтом сворачивал кочергу, прекрасно знавший иностранные языки, начитанный, Толстой делил свое время между службой, не очень его обременявшей, литературными занятиями и светским обществом, которое очень привлекало его в молодости.
До 1836 года главным советчиком Толстого был Перовский (в 1836 г. он умер). Перовский показывал стихи молодого поэта своим литературным друзьям, в том числе В.А.Жуковскому, который сочувственно отзывался о них.
В конце 30-х — начале 40-х годов написаны (на французском языке) два фантастических рассказа — «Семья вурдалака» и «Встреча через триста лет». В мае 1841 года Толстой впервые выступил в печати, издав отдельной книгой, под псевдонимом «Краснорогский» (от названия имения Красный Рог), фантастическую повесть «Упырь». Весьма благожелательно отозвался о повести В. Г. Белинский, увидевший в ней «все признаки еще слишком молодого, но тем не менее замечательного дарования».
В 40-х годах Толстой напечатал очень мало — одно стихотворение и несколько очерков и рассказов. Но уже тогда был задуман исторический роман из эпохи Ивана Грозного «Князь Серебряный». Уже тогда Толстой сформировался и как лирик, и как автор баллад. К этому десятилетию относятся многие из его широко известных стихотворений — «Ты знаешь край, где все обильем дышит…», «Колокольчики мои…», «Василий Шибанов» и др. Все эти стихотворения были опубликованы, однако, значительно позже. А пока Толстой, по-видимому, вполне удовлетворялся небольшим кружком своих слушателей — светских знакомых и приятелей. Идейные искания передовой русской интеллигенции и горячие споры 40-х годов прошли мимо него.
В начале 50-х годов «родился» Козьма Прутков. Это не простой псевдоним, а созданная Толстым и его двоюродными братьями Жемчужниковыми сатирическая маска тупого и самовлюбленного бюрократа николаевской эпохи. От имени Козьмы Пруткова они писали и стихи (басни, эпиграммы, пародии), и пьески, и афоризмы, и исторические анекдоты, высмеивая в них явления окружающей действительности и литературы. В основе их искреннего, веселого смеха лежали неоформленные оппозиционные настроения, желание как-то преодолеть гнет и скуку мрачных лет николаевской реакции. Прутковским произведениям соответствовал и в жизни целый ряд остроумных проделок, которые имели тот же смысл. В январе 1851 года была поставлена комедия Толстого и Алексея Жемчужникова «Фантазия». Это пародия на господствовавший еще на русской сцене пустой, бессодержательный водевиль. Присутствовавший на спектакле Николай I остался очень недоволен пьесой и приказал снять ее с репертуара.
В ту же зиму 1850/51 года Толстой встретился с женой конногвардейского полковника Софьей Андреевной Миллер, урожденной Бахметевой, и влюбился в нее. Они сошлись, но браку их препятствовали, с одной стороны, муж Софьи Андреевны, не дававший ей развода, а с другой — мать Толстого, недоброжелательно относившаяся к ней. Только в 1863 году брак их был официально оформлен. Софья Андреевна была образованной женщиной; она знала несколько иностранных языков, играла на рояле, пела и обладала незаурядным эстетическим вкусом. Толстой не раз называл ее своим лучшим и самым строгим критиком. К Софье Андреевне обращена вся его любовная лирика, начиная с 1851 года.
Толстой постепенно приобретал более широкие литературные связи. В начале 50-х годов поэт сблизился с Тургеневым, которому помог освободиться из ссылки в деревню за напечатанный им некролог Гоголя, затем познакомился с Некрасовым и кругом «Современника». В 1854 году, после большого перерыва, Толстой снова выступил в печати. В «Современнике» появилось несколько его стихотворений и первая серия прутковских вещей.
В годы Крымской войны Толстой сначала хотел организовать партизанский отряд на случай высадки на балтийском побережье английского десанта, а затем, в 1855 году, поступил майором в стрелковый полк. Но на войне поэту побывать не пришлось — во время стоянки полка под Одессой он заболел тифом. После окончания войны, в день коронации Александра II, Толстой был назначен флигель-адъютантом.
Вторая половина 1850-х годов — время оживления общественной мысли и общественного движения после краха николаевского режима. Это время большой поэтической продуктивности Толстого. «Ты не знаешь, какой гром рифм грохочет во мне, какие волны поэзии бушуют во мне и просятся на волю», — писал он жене. В эти годы написано около двух третей всех его лирических стихотворений. Поэт печатал их
Колыванский муж (Лесков Н. С., 1888)
Живем наново и опять так же невозмутимо хорошо, как жили. Мой немчик растет, и я его, разумеется, люблю. Мое ведь дитя! Мое рожденье! Лина — превосходная мать, а баронесса Венигрета — превосходная бабушка. Фридька молодец и красавец. Барон Андрей Васильевич носит ему конфекты и со слезами слушает, когда Лина ему рассказывает, как я люблю дитя. Оботрет шелковым платочком свои слезливые голубые глазки, приложит ко лбу мальчика свой белый палец и шепчет:
— Перст Божий! перст! Мы все сами по себе не значим ничего. — И прочитает в немецком переводе из Гафиза:
Тщетно, художник, ты мнишь,
Что творений своих — ты создатель.
Меня повысили в должности и дали мне новый чин. Это поправило наши достатки. Прошло три года. Детей более не было. Лина прихварывала. Андрей Васильевич дал мне командировку в Англию для приема портовых заказов. Лине советовали полечиться в Дубельне у Нордштрема, в его гидропатической лечебнице. Я их завез туда и устроил в Майоренгофе, на самом берегу моря. Слагалось прекрасно: я пробуду месяца два за границей, а они у Нордштрема. Чудесный старик-немец и терпеть не мог остзейских немцев, все их ругал по-русски «прохвостами». Больных заставлял ходить по берегу то босиком, то совсем нагишом. В аптечное лечение не верил нисколько и над всеми докторами смеялся. Исключение делал только для одного московского Захарьина.
— Этот, — говорил, — один чисто действует: он понял дело и напал на свою роль.
А похвала эта, впрочем, в простом изъяснении сводилась к тому, что он почитал знаменитого московского врача «объюродевшим», но уверял, что «в Москве такие люди необходимы» и что она потому и крепка, что держится «credo quia absurdum». [«Верю, потому что абсурд» (лат.).]
Любопытный был человек! Жил холостяком, брак считал недостойным и запоздалым учреждением, остающимся пока еще только потому, что люди не могут найти, чем бы его заменить; ходил часто без шапки, с толстой дубиной в руке, ел мало, вина не пил и не курил и был очень умен.
Моя теща пользовалась его расположением «как умная немка». Жена моя должна была у него лечиться. После она хотела съездить к Tante Августе в Поланген, где море гораздо солонее.
— И Фриде с собою возьмем, надо его показать танте и Авроре: она ведь его еще не видала.
— Пожалуйста, возьмите; его только и остается показывать танте Августе да Авроре.
Лина укоризненно покачала головою.
— Какой ты, — говорит, — злой!
— Да, я злой, а вы с своей мамой очень добрые: вы так устроили, что мне своим родным сына показывать стыдно.
— Ну так что же такое?
— Будто не все равно? Все христиане.
— То-то и есть, верно, не все равно. И я так думаю: не все ли равно, а вот по-вашему, видно, не все равно: вы взяли да и переправили его из Никитки на Готфрида.
А жене уж нечего сказать, так она отвечает:
— Ты придираешься. Лишнюю комнату, которая у нас наверху, мы отдадим дяде барону (то есть Андрею Васильевичу).
— Ведь мы ему много обязаны.
— Он очень любит Нордштрема.
— И Нордштрем его любит.
— Он тебе говорил это?
— Как же. Он мне говорил, что барон — гороховый шут.
— Я, — говорит, — думаю, что ты шутишь.
— Нет, не шучу; но, впрочем, Нордштрем хотел свести барона с каким-то пастором, который одну ночь говорит во сне по-еврейски, а другую — по-гречески.
Лина заметила мне, что я дерзок и неблагодарен.
В ней была какая-то нервность. Так мы расстались и почти три месяца не видались. В разлуке в моем настроении, разумеется, произошла перемена: огорчения потеряли свою остроту, а хорошие, радостные минуты жизни всплывали и манили к жене. Я ведь ее любил и теперь люблю.
Андрей Васильевич встретил меня в Риге на самом вокзале, повел завтракать в парк и в первую стать рассказал свою радость. Пастор, с которым познакомил его Нордштрем и который «во сне говорил одну ночь по-еврейски, а другую — по-гречески», принес ему «обновление смысла».
— Что же такое он открыл?
— А, друг мой, — это благословенная, это великая вещь! Я теперь могу молиться так, как до этой поры никогда не молился. Сомненья больше нет!
— Это большая радость.
— Да, это радость. Впрочем, я всегда думал и подозревал, что здесь нечто должно быть не так, что здесь что-то должно быть иначе. Я говорю о «Молитве Господней».
— Я ничего не понимаю.
— Но ведь вы ее знаете?
— «Отче наш»-то? — Ну, конечно, знаю.
— И помните прошение: «Хлеб наш насущный дай нам сегодня»?
— А вот то-то и есть, что это не так.
— Да не так, не так! Я и прежде задумывался: как это странно. «Не о хлебе человек жив», и «не беспокойтеся, что будете есть или пить», а тут вдруг прошение о хлебе… Но теперь он мне открыл глаза.
— А мне хочется сперва в Дубельн, к жене… боюсь, как бы не пропустить поезда.
— Нет, не пропустим. Вы понимаете по-гречески слово: «ehigsioς»?
— Это значит: «надсущный», а не насущный, — хлеб не вещественный, а духовный… Все ясно!
— Позвольте, — говорю, — вы мне это что-то еретическое внушаете. Мне это нельзя.
— Я человек истинно русский и православный — мне нужен «хлеб насущный», а не надсущный!
— Ах, да! А я теперь в восторге читаю эту молитву и вас все-таки с пастором познакомлю. Это я непременно и хотел, чтобы он, а не другой пастор, крестил маленького Волю, и он это сделал…
— А второй сын ваш, Освальд!
— Ничего не понимаю. Какой сын. У меня один сын, Готфрид!
— Это первый, а второй-то, второй, который месяц назад родился!
— Что. Месяц назад. Что же он, тоже «e h ig s i o ς», что ли, необыкновенный, надсущный? Откуда он взялся?
— Но она не была беременна.
Я вне себя, бросаю Андрея Васильевича и лечу к себе на дачу, и первое, что встречаю, — теща, «всеми уважаемая баронесса». Не могу здороваться и прямо спрашиваю:
— У Лины родился ребенок?
— Как же это так. Отчего же…
— Нет, позвольте. Как же три месяца тому назад, когда я уезжал… я ничего не знал? В три месяца это не могло сделаться!
— Конечно… Это надо девять месяцев. Зачем же ты это не знал!
— Почему же я мог знать, когда мне ничего не говорили?
— Ты сам мог знать по числам.
— Черт вы, — говорю, — черт, а не женщина! Черт! черт!
Это вдруг такой оборот-то после того, как я к баронессе чувствовал одно уважение и почтительно к ней относился!
Ну, дальше что же рассказывать! Разумеется, хоть лопни с досады — ничего не поделаешь! Опять все кончилось, как и в первом случае. Только я уже не истеричничал, не плакал над своим вторым немцем, а окончил объяснение в мажорном тоне.
Я сказал баронессе, что терпение мое лопнуло и что я в моих отношениях к семье переменяюсь.
— Как? Зачем переменяться?
— А так, — говорю, — что совсем переменюсь, — вы ведь еще не знаете, какой у меня неизвестный характер.
— А какой неизвестный характер?
— Я вам говорю — «неизвестный». Я и сам не знаю, что я могу сделать, если выйду из терпения. Вы это имейте в виду, если еще раз захотите мне сделать сюрприз по числам.
У меня явился какой-то дьявольский порыв — схватить потихоньку у них этого Освальда и швырнуть его в море. Слава богу, что это прошло. Я ходил-ходил, — и по горе, и по берегу, а при восходе луны сел на песчаной дюне и все еще ничего не мог придумать: как же мне теперь быть, что написать в Москву и в Калугу, и как дальше держать себя в своем собственном, некогда мне столь милом семействе, которое теперь как будто взбесилось и стало самым упрямым и самым строптивым.
Вдруг, на счастье мое, — вижу, по бережку моря идет мой благодетель, Андрей Васильевич, один, с своей верной собачкой и с книгой, с Библией. Кортик мотается, а сам, как петушок, распевает безмятежным старческим выкриком:
Я устал — иду к покою;
Отче! очи мне закрой,
И с любовью надо мною
Будь хранитель верный мой!
И каким молодцом идет на своих тоненьких ножках, и все выше и выше задувает высоким фальцетом:
И сегодня, без сомненья,
Я виновен пред Тобой;
Дай мне всех грехов прощенье,
Телу — сон, душе — покой!
Мне стало завидно его бодрости и спокойствию, да и к жизни, к общенью с людьми опять меня поманило, и на ум пришла шутка.
«Нет, постой ты, — думаю, — старый певун: пока ты дойдешь до своей постели, чтобы вкушать сон и покой, которого просишь, — я тебя порастравлю за то, в чем, кажется, и ты „виновен без сомненья“».