Утренняя заря ницше о чем
Отзывы на книгу « Утренняя заря »
«Если жизнь обладает безусловной ценностью, то наиболее достойны ее сильные люди, в которых лучше реализуется воля к власти» Ф.Ницше
С этого афоризма хотелось начать, поделится тем бурлящим потоком мысли, способным разрушить и превратить в пар, все нажитые честным непосильным трудом предрассудки суждений, который изливается из кипящего котла данного произведения. Сразу скажу, эта книга не для слабых, это бунт против древних предрассудков и обычаев, которые так усердно, бусенка за бусенкой нанизывает нам цивилизация на нити разума. Мир в котором мы существуем – это мир вещей, которые нас окружают и наши суждения, мнения о них и составляют культуру бытия. Так вот первоначальным материалом нашего суждения о мире вещей, служат чужие мнения, то чего хотят от нас. За нарушение общепринятых суждений о добре и зле (мораль) идет наказание страхом позора и изгнания из общества, но чтобы ты трепетал даже при одной инакомысли наказание должно быть страшным, состоящим в пытках и смерти после смерти, так человек придумал Бога. Непослушание служит корнем упрека, оно безнравственно. Человек труслив, из страха он вынужден надеть маску нравственного притворства, чтобы жить друг с другом без страха. Человек – это животное с огромным потенциалом страстей, которые составляют его психотип, или как говорит Ницше: Дионисийское начало которое символизирует необузданное, страстное, иррациональное желание, или просто хаос страстей. Чтобы обуздать страсть и упорядочить хаос, сильный человек одел оковы на слабого, оковы диктатуры разума, создал мораль. И с тех пор сильный человек правит, так как у него сильно развита метафизическая «Воля к власти», а слабый подчиняется, чтобы выжить. Так что, читая книгу ты приходишь к выводу: либо бы ты сильный и готов к борьбе, или ты слаб, что даже боишься себе в этом признаться, что ты раб системы, и начинаешь придумывать себе оправдательные иллюзии, ну типа, что ты красавчик, а Ницше болван и нигилист, и общество не может без морали. На что Ницше говорит: «Человечество существует благодаря моральным суждениям и чувствам! Сомнительно, животные существуют без них, многие племена в следствии моральных различий, стараются уничтожить своих соседей». Так вот молодой, литературный философ и гений своего времени, проводит критический анализ общества, так сказать вступает с ним в дискуссию, и приходит к суждению, что общество на основе нравственности и рациональности мысли создало категорический императив, который позволяет освободится от интеллектуального труда и неподвижности мысли. Все это приводит цивилизацию к упадку культуры, загниванию и краху, когда идеи утрачивают свой смысл.
Ницше говорит: что только индивидуальная личность в которой идет борьба между аффектами, может, увеличит познание от них и стать предметом наслаждения друг от друга. Быть понятым – предметом изучения, удивления, развивать свой идеал, чувство силы и самопознания. Не отказывается от страстей а найти для них форму.
Отказаться от своих ограниченных горизонтов, сбросить кожу и не оставаться жертвой морали, даже если это путь губителен. Отрицать, бороться, ниспровергнуть все оценки людей и вещей, иначе правда станет вялой, бессмысленной, а мы станем безволевыми захиревшими паралитиками.
Разгадать загадку мира, есть высшая борьба от тирании духа. Познание прекрасно, даже безобразной действительности. Познание распространяет только красоту кругом, оно озаряет утренней зарей красоту вещи и наполняет смыслом жизнь.
«Высшее счастье – само по себе, даже боги находили его в познании деятельности развитого, ищущего и изобретательного ума».
Сейте мысли и они в течении тысячелетий будут сиять, как звезды, озаряя гордость и жажду свободы индивидуальных умов.
Вот приблизительно, то что хотел, по моему мнению передать нам Ницше, и я думаю у него это получилось, по крайне мере мне очень понравилось. О Ницше можно говорить долго, целые библиотеки книги написаны на его работы, он самый читаемый философ современности. Так не упусти возможности открыть, что то для себя, найди свой свободный ум, осознай ту нить которая натянута между человеком и животным. Может это ты, тот самый Заратустра – сверхчеловек, бунтарь который разобьет мораль рабов и принесет эру Дракона.
Там страдание было добродетелью, добродетелью была жестокость, добродетелью было притворство, добродетелью была месть, добродетелью было скрывание ума; там счастье было опасно, опасна была жажда знаний, опасен был мир, опасно было сострадание; сделаться предметом сострадания там было позором, и позором был труд; безумие там считалось нисходящим от богов! Изменилось-ли это, и изменило ли человечество свой характер?
Конечно, уважаемый господин Ницше! С момента выхода в свет Вашего произведения в 1881 году прошло уже целых 133 года. У нас сейчас абсолютно все иначе: мы отвергаем жестокость, ненавидим притворство, не приемлем мести, стремимся к знаниям,- и господствует мир во всем мире.
Жестокость принадлежит к древнейшим праздникам человечества.
Не в наше время. Говорю же у нас все по-другому. Вы бы только видели, какие мы сегодня все до невозможности умные с крутыми технологиями. И человеческая сущность из-за этого отличается от сущности того же человека лет эдак 150 назад. Так что жестокость — это все из вашего прошлого. Мы люди нравственные!
Вот нравственность, которая всецело покоится на желании отличиться. Что, собственно, это за желание, и какова его задняя мысль? Хочется нам сделать так, чтобы вид наш доставлял другому страдание и возбуждал в нем зависть, заставляя его чувствовать свое бессилие и принижение; нам хочется заставить его почувствовать горечь его судьбы и, капая на его язык каплю нашего меда, прямо и злорадно смотреть ему в глаза при этом мнимом благодеянии. — Вот человек скромный,— но поищите, и вы, наверное, найдете людей, которым он старается причинить этим самым пытку. Другой выказывает сострадание к животным и служит предметом удивления,— но есть люди, которым он старается причинить страдание именно этим своим свойством.
Какие жуткие вещи, господин Фридрих! Подобные чувства нам не знакомы. Должно же человечество в конце концов с каждым поколением прогрессировать. Мы учимся именно на ваших ошибках..
А теперь, оглянувшись на дорогу жизни, мы точно так же замечаем, что что-то забыто нами, что наша юность истрачена даром, потому что наши воспитатели употребили наши молодые годы, горячие и жаждущие познаний, не на то, чтобы дать нам познание вещей, а на то, чтобы дать нам “классическое образование!” Наша юность истрачена даром, потому что нам сообщали неумело и мучительно для нас тощие сведения о греках, и римлянах и об их языке, вопреки основному положению всякого воспитания, что надобно давать каждому такую пищу, какую кто может есть! Наша юность истрачена даром, потому что нас силой заставляли изучать математику и физику, вместо того, чтобы заинтересовать нас и указать на тысячу проблем, возникающих в нашей маленькой ежедневной жизни, в наших ежедневных занятиях, во всем том, что совершается каждый день в доме, в мастерской, на небе, на земле,— указать на тысячу проблем, возбудить в нас желание разгадать их и потом сказать, что для этого мы прежде всего должны учить математику и механику, и затем уже сообщить нам научное увлечение абсолютной последовательностью этой науки! О, если бы научили нас только уважать эти науки!
Что ж покорно приходиться признать, что ничего не изменилось. Образование все то же, что и 133 года назад, в голову забита все та же мораль и окружены мы все теми же семью грехами.
Утренняя заря ницше о чем
В этой книге выведен житель подземелья за работой – сверлящий, копающий, подкапывающий. Кто имеет глаза, способные рассмотреть работу на громадной глубине, тот может видеть, как он медленно, осторожно, терпеливо подвигается вперед не чувствуя слишком больших неудобств от продолжительного лишения света и воздуха; можно сказать даже, что он доволен своей жизнью и работой во мраке. Не увлекает ли его какая-нибудь вера? Не вознаграждает ли его какое-нибудь утешение? Не переносит-ли терпеливо он свой мрак, оставаясь непонятным, неясным, загадочным, потому, что он надеется иметь с в о е утро, с в о е искупление, свою утреннюю зарю. Он вернется сюда: но не спрашивайте его, чего он хочет там внизу: он скажет вам об этом сам, если он снова сделается человеком, это мнимый Трофоний, этот житель подземелья. Разучиваются молчанию, когда так долго, как он, бывают в одиночестве, живут как кроты…
Но моральным феноменом являются не логические суждения, а доверие к разуму, от чего зависит признание или отрицание наших суждений… Может быть, немецкому пессимизму предстоит еще сделать свой последний шаг? Может быть, он еще раз роковым образом поставит рядом credo и absurdum? И эта книга, проникнутая пессимизмом, вплоть до морали, вплоть до доверия к морали, разве не носит она на себе печати немецкого духа? В действительности она представляет из себя противоречие, и не боится этого: в ней объявляется доверие к морали – почему же? Из способности к морали, или назовите, как хотите, то, что совершается в нас! Нет никакого сомнения, что и в нас еще говорит “ты должен”, и мы еще слушаемся строгого закона над нами, и
КНИГА ПЕРВАЯ
ДОИСТОРИЧЕСКОЕ ВРЕМЯ ОБЫЧАЕВ И НРАВСТВЕННОСТИ
Дополнительная разумность.
Все вещи, которые долго живут, до того проникаются, мало-по-малу, разумом, что становится невероятным их происхождение от неразумного. Нее отзывается ли для чувства парадоксом и дерзостью каждая точная история происхождения? Не противоречит ли постоянно в самом принципе хороший историк?
Предубеждение ученых.
Правильно убеждение ученых, что люди всех времен думали, что они знают, что такое добро и зло, что похвально и что достойно порицания. Но предубеждение ученых состоит в том, что мы теперь будто бы знаем это лучше, чем знали когда-либо прежде.
Все имеет свое время.
– Когда человек давал пол всему сущему, он не думал, что он играет, но предполагал, что он приобрел глубокую проницательность _ чудовищность этой ошибки он понял позднее, но может быть и теперь еще не вполне. – Точно так же человек все поставил в связь с моралью и повесил миру на плечи этическое значение.
Будьте благодарны.
– Великий продукт современного человечества состоит в том, что мы не испытываем теперь постоянного страха перед дикими зверями, варварами, богами, сновидениями.
Фокусник и его антипод.
– То, чему мы удивляемся в науке, противоположно тому, чему мы удивляемся в искусстве фокусника. Фокусник обманывает тем, что показывает простую причинность там, где в действительности существует причинность очень сложная; наука, напротив, заставляет нас верить в сложность причинности там, где все так легко понятно. “Самые простые” вещи очень сложны. – Удивительно!
Чувство пространства.
– Что больше содействует счастью человека – деятельные или представляемые вещи? Известно, что расстояние между самым высоким счастьем и самым глубоким несчастье измеряется с помощью представляемых вещей. Следовательно, чувство пространства такого рода все уменьшается под влиянием науки, так как мы узнали от нее, насколько мала земля, и саму солнечную систему мы представляем себе точкой.
Понятие нравственности обычаев.
– Сравнительно с образом жизни целях тысячелетий, мы, теперешние люди, живем в очень безнравственное время: сила обычаев поразительно ослаблена, и чувство нравственности так утончено и так приподнято, что положительно можно назвать его окрыленным. Поэтому нам, позднейшим, трудно становится усмотреть самые корни происхождения морали; а если и удается это сделать, язык прилипает к гортани, с языка не сходят слова, потому что они звучат слишком грубо! или потому, что они, как нам кажется, оскорбляют нравственность! Например, вот главное положение старых времен: нравственность не что иное (или не более) как подчинение обычаям, каковы бы они ни были; обычаи – традиционный способ действий. В тех случаях, где традиция не повелевает, нет нравственности; и чем меньше определяется жизнь традициями, тем меньше становится круг нравственности. Свободный человек безнравствен, потому что во всем он хочет зависеть от себя, а не от традиции. Во всех первобытных состояниях человечества слово порочный было равнозначаще слову “индивидуальный”, “свободный”, “независимый”. Если совершалось какое-нибудь действие не потому, что так повелевала традиция, а в силу других мотивов (например, ради индивидуальной пользы), такое действие считалось безнравственным; так оно и понималось даже самим его совершителем: ибо оно совершено с нарушением традиций.
Какой человек самый нравственный? Во-первых, тот, кто наиболее часто исполняет закон, т.е. подобно брамину, всюду, каждую минуту носит с собой сознание этого, так что при каждом удобном случае исполняет закон. Во-вторых, тот, кто исполняет закон в самых тяжелых обстоятельствах. Самый нравственный тот, кто больше всего приносит жертвы обычаю. Какая наибольшая жертва? Смотря по ответам на этот вопрос является несколько различных моралей, но важнейшим различием остается все-таки то, которое устанавливает два вида нравственности – нравственность наиболее частого исполнения закона и нравственность исполнения закона в наиболее трудных случаях. Не надобно обманываться о мотиве той морали, которая требует исполнения наиболее трудных законов как признака нравственности! Самообладание требуется не ради его полезных целей, которое оно имеет для индивидуума, но потому, что обычай, традиция является вопреки всем индивидуальным выгодам и требует, чтобы отдельная личность принесла себя в жертву – такова нравственность обычаев. Напротив, те моралисты, которые идут по сократовским следам и считают мораль самообладания и воздержания выгодной для самого индивидуума, ключом к его личному счастью, составляют исключение: они идут по новой дороге при явном нерасположении всех представителей нравственности обычаев; они исключаются из общины, как безнравственные. Так, римлянам христиане казались вредными потому, что они заботились прежде всего о спасении своей души.
Следствие как прибавление.
В древности думали, что результат какого-нибудь дела не есть простое следствие, а прибавка, приходящая извне, и именно от богов. Мыслимо ли большее заблуждение! Надобно было стараться о деле, а о результате – особенно, с совершенно различными средствами и приемами!
К новому воспитанию человеческого рода.
– Помогите, здравомыслящие, удалить понятие наказания, которое завладело всем миром! Нет более вредных плевел! Его не только сделали следствием нашего образа действий – как страшно и нелогично уже одно это: понимать причину и следствие как причину и наказание! – Но сделали больше: всю чистую случайность совершающегося лишили ее невиновности, ради этого проклятого искусства толкования понятия наказания…
Нравственность и отупение.
– Обычай есть результат опыта прежних поколений в вопросе о том, что полезно и что вредно. Но приверженность к обычаю не имеет никакого отношения к опыту как таковому; она объясняется древностью, святостью, неприкосновенностью обычая. И эта приверженность всегда мешала делать новые опыты и исправлять обычаи, т.е. нравственность препятствовала возникновению новых лучших обычаев: она притупляла.
Исполнение закона.
В случае, если исполнение морального предписания дает другой результат, чем обещалось и ожидалось, и приносит нравственным людям не обещанное счастье, а несчастье и беспомощность, то всегда возможна для мнительного и добросовестного человека оговорка – “здесь была какая-нибудь ошибка в исполнении”. В крайнем случае глубоко страдающее и разбитое человечество постановит даже: “невозможно точно исполнить предписание, мы слишком слабы и грешны и неспособны к нравственности; поэтому, мы не имеем права на счастье и успех. Нравственные предписания и обещания даны для существ лучших, чем мы”.
Обычай и красота.
– В пользу обычая надобно сказать, что у всех, кто преданы ему вполне и от чистого сердца, исчезают органы для нападения и для защиты – как духовные так и телесные: т.е. эти субъекты становятся заметно красивее! Упражнение этих органов и соответствующие этому мысли имеют в себе нечто некрасивое и делает человека некрасивым. Потому-то старый павиан некрасивее молодого, а молодая самка павиана очень похожа на человека, т.е. очень красива. – Отсюда можно сделать заключение о происхождении красоты женщин!
Вера в сверхчеловеческие страсти.
– Институт брака упорно поддерживает веру, что любовь, хотя и страсть, однако, как таковая способна продолжаться долго, и что любовь, продолжающуюся всю жизнь, можно считать даже правилом. Ценность этой благородной веры, несмотря на то что благодаря очень частым и почти обыкновенным противоречиям она сделалась pia fraus, дала любви высокое благородство. Все институты, которые дали страсти веру в их продолжительность, и которые ручаются за ее продолжительность вопреки самому свойству страсти, дали ей новое положение: тот, кто бывает охвачен страстью, не считает это, как прежде, унижением и опасностью для себя, наоборот, он возвышается в своих глазах и в глазах себе подобных. Вспомните об институтах и обычаях, создавших из возбуждения минуты – вечную верность, из искры гнева – вечную месть, из отчаяния – вечный траур, из мимолетного, единого слова – вечное обязательство: отсюда масса лести и лжи в мире, так как все это по силам существу сверхчеловеческому; это-то и возвышает человека!
Расположение как аргумент.
– Что бывает, причиной смелой решимости к делу? – Этот вопрос часто занимал людей. В древности отвечали: причиной этой решимости служит Бог; этим он дает нам понять, что Он согласен с нашей волей. Когда спрашивали оракула о каком-либо предприятии, от него хотели получить большую решимость к делу. И когда человеку представляли выбор между несколькими действиями, он отвечал на эти сомнения так: “я буду делать то-то, потому что к этому лежит мое сердце”. Следовательно, делали выбор, руководясь не рассудком, а тем, что в глубине души человека таились расположение к данному поступку и надежда на успех.. Расположение полагалось на чашку весов в качестве аргумента и перетягивало рассудочность: а иногда суеверие заставляло считать расположение внушением, исходящим от сверхъестественной силы которой обещался успех делу. Представьте теперь, какие последствия могли произойти от этого предрассудка! Им можно было заменить все доводы и победить все возражения!
Актеры добродетели.
– Среди людей древности, прославившихся своей добродетелью, было, как кажется, очень много таких, которые актерствовали перед самими собой: греки, как прирожденные актеры, делали это, вероятно, совершенно непроизвольно, и находили это хорошим. Здесь каждый состязался своей добродетелью с добродетелью другого и всех других: как было не применить здесь всех искусств для того, чтобы выставить свою добродетель на вид прежде всего пред самим собой, уже ради упражнения только! Какая польза от добродетели, которую нельзя показать, или которая не умеет показать себя! Этих актеров уничтожило христианство.
Земля и небо: «Утренняя заря»
Любой из уже довольно поживших на этом свете людей осознает, что с течением времени начинает терпимее отно- ситься к тому, против чего протестовал в юности, когда еще не хотел лгать самому себе, когда сопротивлялся поучениям взрослых, если видел их ложь и неправду. В детстве обряды и обычаи старших кажутся бессмысленными и жестокими, а их отношения ужасными. Между тем сами они вполне довольны собою и считают, что живут правильно. Молодые мечтают о лучшей доле и верят в то, что она дается благодаря моральности и честности. Вопрос о том, почему с годами мы не только принимаем, но даже начинаем любить, а потом упорно насаждать своим детям все то, с чем боролись в юности, заслуживает отдельного внимания. Но нельзя не отметить, что именно этот факт заставляет настороженно относиться к учению о вечном возвращении. Да, мы начинаем петь жестокие и прекрасные песни отцов. Но значит ли это, что прошлое возвращается? Можно с удовлетворением отметить, что Ницше сумел освободиться если не от утверждения, что нечто возвращается, то от позитивной оценки цикличности. Не факт, что все возвращается.
В человеческой жизни все приходит с опозданием. Таков главный закон времени человеческого существования. Временность нашего бытия состоит не столько в предвосхищении будущего и постоянной заботе ускорить встречу с ним, сколько в горьком осознании того, что задуманное и желаемое пришло слишком поздно, что оно досталось дорогой ценой, не оправдало надежд и вообще не стоило усилий. Такова наша позиция относительно возвращения. Прошлое, которое приходит из будущего, всегда разочаровывает. Новое — это нежданное и негаданное, нечто такое, относительно чего мы не знаем, какие последствия оно вызовет. Страшась стихийных сил бытия, мы становимся осторожнее и опираемся при этом на заветы отцов. Вот в чем секрет вечного возвращения, возвращения того, против чего мы выступали в юности.
Но не слишком ли поздно приходит и это прозрение? В сущности, то, что мы принялись отстаивать и даже наса- ждать представлявшееся ранее тупым и обывательским, не оказывается началом новой жизни и возвращения. Став дедами, мы снова переживаем чувство протеста против неправды жизни и передаем его внукам. Но то ли от бессилия, то ли от безразличия мы не идем дальше брюзжания. А что если максимализм юности — это всего лишь пессимизм старцев, т. е. протест против отцов, переданный дедами свои внукам?84 Наши привычки безыскусны и от этого незаметны, они кажутся естественными тем сильнее, чем дольше мы живем на свете. Описать их, явить на свет — это сама по себе весьма трудная задача. Исследовать мораль, которой придерживаешься сам,— почти невозможное дело. Да, моральные нормы всем известны и в большинстве своем сформулированы. Но это лишь поверхность, скрывающая глубину. Ницше представляет себя кротом, работающим под землей в полной темноте. Эта метафора отсылает к грабителям могил — самым отвратительным из воров, ибо они совершают святотатство.
Чего же ты хочешь, «житель подземелья», зачем ты начал копаться в том, что давно не вызывает интереса и основательно забыто: может быть ты думаешь, что прошлое возвращается и поэтому надо тренироваться не в прорицании, а в памяти? Нет, Ницше определенно дает понять, что он это делает, не будучи одержим какой-либо «верой», а также не в поисках утешения и не в надежде найти там свою «утреннюю зарю». Житель подземелья — не человек в обычном смысле этого слова, поэтому такого рода вопросы кажутся ему бессмысленными. Ради их отгадки он не стал бы жить в подземелье. Кто знает, как он туда попал: может быть, его насильно загнали в подземелье или он бежал туда сам, чтобы спастись от преследования?
Ницше спустился в «подземный мир», чтобы исследовать «старую веру, на которой мы, философы, возводили здания уже несколько тысячелетий, возводили все снова и снова, несмотря на то, что все эти здания рушились»85. Он пришел к мысли, что причиной недолговечности прежних сооружений является зыбкий грунт, каким является мораль, считающаяся основанием культуры. В отличие от Канта, который тоже предпринял анализ оснований, Ницше понимал, что оценка прочности основания не может производиться самим разумом.
Мораль не подлежит обычному исследованию. Вопрос о добре и зле решался самым неудовлетворительным образом, ибо в этом вопросе нельзя оставаться беспристрастным. Ницше пишет: «В присутствии морали нельзя мыслить, еще менее можно говорить: здесь должно — повино- ваться»86. Критиковать мораль считается неморальным. Не всякий может решиться на это из-за репрессий со стороны общества. Кроме того, мораль, подобно песням сирен, имеет свойство очаровывать. Испокон веков она обладала нечеловеческим искусством убеждения и утешала несчастных. Недаром Ницше сравнивает ее с Цирцеей.
Глядя на небесные светила, человек тщился решить загадку мира. Завидуя птицам небесным, он придумал абсолютную свободу. Возвышенное место, где веет ветер и гуляют облака, служит для обитания духа, который и придуман постольку, поскольку есть небо. Небо хоть и красиво, но недоступно и ненадежно. «Держись за воздух, земля обманет». В этой шутке заключена безнадежность: если не на что опереться, то мы падаем в бездну. Люди — это не небожители. Местом их рождения, обитания и захоронения является земля. Еще в античности обыватели подшучивали над философами, рассказывая историю о Фалесе, который провалился в колодец, потому что смотрел не под ноги, а в небо.
Сегодня все это уже довольно трудно понять. Хотя поэты по-прежнему пишут о небе и земле, а философы о глубоком и возвышенном, они живут чужим опытом. Наше небо — это высь и пространство. Причем последнее определение превалирует в нашу научно-техническую эпоху. Воздушные трассы, пути, коридоры — все эти слова означают происшедшее разволшебствование неба, и, глядя на звездное небо, мы не читаем больше знаков бытия. Между тем человек всегда жил в сфере, где небо было сводом, покрывающим землю. Сегодня земля — это источник сырья, предмет купли и продажи. Но сначала она превратилась в искусственно обработанный ландшафт, как на картине П. Брейгеля «Смерть Икара», где парадно одетый крестьянин как ни в чем не бывало пашет землю. Это настоящая трагедия — властитель неба умер, а на земле этого даже не заметили. Так разорвались Земля и Небо. Ницше не хотел поддерживать этот великий разрыв. Земля Ницше — это Земля после потопа. Когда наступит Армагеддон, когда нигилизм и декаданс доведут слабых до гибели, то сильные все-таки выживут и начнут новую жизнь. Если Ницше — это наш Ной, что же он берет в свой ковчег? Что по-настоящему пригодится нам в новой жизни, которая бы не гневила Бога, не вызывала бы ужаса и отвращения у тех, кто способен посмотреть на нее сверху, с высоких гор? Этот вопрос приводит к переоценке ценностей.
Как и Руссо, Ницше грезил «добрыми дикарями», которые при всей их кажущейся свирепости обладают прямым и честным нравом. В этом есть элемент идеализации и утопии. Если у древнего человека отсутствовали искусственные нормы христианской морали, то их нельзя применять для оценки и интерпретации первобытного общества. Ницше отказывает этим нормам в праве быть абсолютными критериями оценки, однако сохраняет их, возможно не осознавая этого, в качестве основы интерпретации.
Сначала человек переносил на природу капризы и зло собственной души, со времен Руссо изобрели как уголок, свободный от людской злобы, «добрую природу». В маленькой воинственной общине, во главе которой стоит вождь с хитрой, злобной и коварной душой, самым высшим наслаждением является жестокость. Она, полагал Ницше, принадлежит к древнейшим праздникам человечества. Наслаждение жестокостью было перенесено на богов, и это сделало людей способными переносить страдание. При этом речь шла не о воспитании мужественности и терпения, а о жертвенности, угодной богам. Ницше писал: «Все духовные руководители народов, хотевшие достигнуть какой-нибудь цели, нуждались, кроме безумия, также и в добровольном истязании»87. Они делали это на тот случай, если богам или другим людям не понравятся их начинания. О том, что и мы еще не свободны от этого, свидетельствует судьба наших героев, каждое достижение которых связывается в общественном сознании с колоссальными страданиями и лишениями. Самого Ницше оправдывают только потому, что он ужасно пострадал за свои безумные идеи.
Не ясно, признает Ницше преимущества древних обычаев перед современной моралью или, наоборот, указывает на несовершенство «нравственности обычаев». «Всемирно-историческое» состояние, воцарившееся с принятием «общечеловеческой морали», является главным предметом его критики. История, по Ницше, демонстрирует регресс человечества. Сегодня человечество стремится к комфорту, а в прошлом страдание было добродетелью. Люди были терпеливее к тяготам жизни и не жалели себя. Является ли это романтическим приукрашиванием древних культур? Ницше не первым критиковал миф о цивилизации. Его предшественником был Руссо. Однако немецкий философ рассматривает возвращение к природе отнюдь не идиллически, хотя в «Заратустре» отчетливо видны следы романтического увлечения чистым воздухом гор, который вдыхает одинокий мыслитель. Но даже Заратустра, бежавший от толпы, шума и смрада городов, хочет жить не наедине с природой, о чем мечтают городские индивидуалисты, а вместе с другими, в теплоте человеческого общежития. Он понимает эту совместную жизнь принципиально по-иному, чем социалисты-утописты, противопоставившие либеральному идеалу автономных индивидов идею коллективности, основанную на равенстве и взаимном обмене услугами. Этот проект предполагает остатки традиционных способов достижения солидарности, а также опыт их рекультивации в христианских общинах. Однако он не кажется Ницше эффективным, ибо нейтрализует близкие взаимодействия родового общества и даже подменяет их романтическими интеллектуализированными практиками духовного сопереживания: если не сострадания, то равенства и любви. К духовным романам Ницше относится несколько иронично. Чувства, на которых они завязываются, не достаточно сильны, чтобы вынести близкое взаимодействие с братьями по разуму. Во всяком случае, литература XIX столетия исчерпала запас душевности и обнаружила беспомощность дружбы, основанной на идентификации с литературными героями. Поэтому Ницше, как молодой знаток старой культуры, хотел бы скрепить распадающуюся ткань человеческих отношений, основанных на экономическом обмене, прочным ферментом жертвы и дара, на которых строились отношения людей в традиционном обществе.
Как отмечал Ницше, сегодня чувство нравственности так утончено и так приподнято, что положительно можно назвать его «окрыленным». Однако такая утонченная мораль, отвергающая грубые и даже жестокие нравы предков, порождает ужасные эксцессы, а самое главное, ослабляет ткань человеческих взаимосвязей. Становящиеся все более одухотворенными люди неспособны вести совместную жизнь. В связи с этим Ницше пишет: «Сравнительно с образом жизни целых тясячелетий, мы, теперешние люди, живем в очень безнравственное время: сила обычаев поразительно ослаблена»88. По мнению Ницше, там, где не повелевает традиция, нет нравственности. Что же такое нравственность? Мы измеряем ее сегодня соблюдением прав человека, т. е. степенью индивидуальной свободы. Между тем это и есть самое большое заблуждение. «Свободный человек безнравственен, потому что во всем он хочет зависеть от себя, а не от традиции. Во всех первобытных состояниях человечества слово „порочный» было равнозначно слову „индивидуальный», „свободный», „независимый»»89.
Итак, нравственность древних заключалась в соблюдении традиций и обычаев. Это касалось любого рода занятий: и воспитания, и медицины, и войны. «Какой человек самый нравственный?» — спрашивал Ницше. И отвечал: «Во-первых, тот, кто наиболее часто исполняет закон. Во-вторых, тот, кто больше всего приносит жертвы обы- чаю»90. Таким образом, нравственность состоит в принесении себя в жертву обычаю. Но со времен Сократа и христианства речь пошла о «заботе о себе» и об индивидуальном спасении.
Что же такое традиция, почему люди ее придерживались, а потом поставили себя выше обычая? С экономико-политической точки зрения такая эволюция совершенно понятна, но это не значит, что она приемлема с метафизической точки зрения. По идее, метафизика должна стоять на страже закона, а не индивида. Закон воплощает силы бытия, и подчинение ему означает служение бытию. К древним обычаям неприменимы современные политические интерпретации, потому что в прошлом властитель играл, скорее, некую космическую, а потом уже политическую роль. Руководителем человеческого стада был не просто смелый и сильный вожак стада, а тот, кто общался с бытием, умел читать его знаки. Таким образом, установленные древними обычаи нельзя считать принципами комфортабельной социальной жизни, которые обеспечивают безопасность индивида, ограждают от посягательств на его жизнь и собственность. Обычаи древних были жесткими в отношении не только тех, кто их нарушал, но и тех, кто им повиновался. Социологического объяснения традиций и обычаев недостаточно, ибо запреты имели священный характер. Древние люди жертвовали своими индивидуальными благами не просто ради сохранения общины, но ради сохранения и спасения бытия. Возможно, их мышление было таким, которое сегодня называют «экологиче- ским», т. е. они понимали, что жизнь общины зависит от состояния космоса.
В «Утренней заре» Ницше мыслил не космологическими, а «социологическими» понятиями: нравственно то, что способствует процветанию общины91. При этом специфику общественного сознания он видел в принципе коллективной ответственности: если индивид нанес ущерб общине, он должен за это заплатить (возмещение ущерба — главный принцип древнего права); парадоксально при этом, что проступок индивида община считает и своей виной. Наказание становится двойным. Сначала его несет индивид и расплачивается с общиной своим имуществом или телом, но потом и община замаливает грех и стремится отвести от себя гнев Божий. Видимо, этим вызвано очевидное превышение наказания над причиненным ущербом. Но это не «беспредел», объясняемый местью и желанием «проучить» виновного. Древнее право по своему сбалансировано, хотя его «уравнение» не всегда нам ясно. В нем заложена особая экономика справедливости, отличающаяся от нашей, когда на «весах Фемиды» должны уравновеситься ущерб и наказание
С социально-политической и метафизической точки зрения «индивидуальная мораль» гораздо слабее коллективной. Но почему же современный философы, и среди них такие как М. Фуко и Р. Рорти, защищают либеральную этику? Парадокс разрешается тем, что современные призывы к солидарности имеют мало общего с коллективным сознанием общины. Точно также «правачеловека» не означают анархизма, который является одним из главных врагов демократии, а предполагают в качестве «священного» соблюдение «общественного договора». Напротив, и тут Ницше не все продумал, древний обычай вовсе не ущемлял людей. Как раз современное право делает индивида «подзаконным», рассматривает его как элемент социальной системы, а древний обычай допускал не только соревновательность, но и своеобразие членов общины. Это и объясняет, почему Ницше, критиковавший субъективизм Сократа и грезивший о традиционной морали, тем не менее сделал своим героем сверхчеловека. При этом Заратустра свободен тем, что каждый раз по-своему исполняет призвание человека. Эти «обычаи» имеют мало общего с расхожим гуманизмом, который под видом индивидуальных прав и свобод проводит принципы общества потребления.