Улицкая бумажный театр о чем
Бумажный театр. Непроза
Перейти к аудиокниге
Посоветуйте книгу друзьям! Друзьям – скидка 10%, вам – рубли
Эта и ещё 2 книги за 299 ₽
Отзывы 4
Интересно, кто так быстро успел прочитать и наставить единиц? Ради справедливости решила прочитать фрагмент. Добротно, интересно, увлекательно. Можно не соглашаться с оценкой автора, но написано хорошо. А те, что ставят единицы, редко пишут по существу – им читать некогда…
Интересно, кто так быстро успел прочитать и наставить единиц? Ради справедливости решила прочитать фрагмент. Добротно, интересно, увлекательно. Можно не соглашаться с оценкой автора, но написано хорошо. А те, что ставят единицы, редко пишут по существу – им читать некогда…
Очень понравилось вкрапление в дневниковые записи пьесы о сестрах Либерти, с удовольствием перечитала «Чуму», благодарна за перечень полюбившихся в молодости автору книг, меньшее удовольствие получила от пьесы о Циолковском. Советую читать эту вещь и жду новых произведений.
Очень понравилось вкрапление в дневниковые записи пьесы о сестрах Либерти, с удовольствием перечитала «Чуму», благодарна за перечень полюбившихся в молодости автору книг, меньшее удовольствие получила от пьесы о Циолковском. Советую читать эту вещь и жду новых произведений.
Какая-то смесь самолюбования, затянутых диалогов, неопределенного сюжета и явного желания выставить Россию неполноценной и неприличной для проживания страной.
Что касается интриги, содержания или поучения, любая сказка народов СССР гораздо богаче, содержательней и ярче. Что касается морали, – безусловное преклонение перед Западом. Наряду с ее многочисленными иностранными наградами, госпоже Улицкой можно присвоить статус иностранного агента.
Людмила Улицкая: «Преступников, которые заказали и провели этот процесс, в свое время посадят»
В конце октября в издательстве «АСТ: Редакция Елены Шубиной», выходит новая книга Людмилы Улицкой «Бумажный театр: непроза». Это сборник неизданных пьес, сценариев и записи из дневников. Мы давно знакомы и дружим с Улицкой, поэтому говорим с ней не только, как писатель и журналист, но и как старые друзья.
Я уже привыкла, что в последние годы каждая ее новая книга — это какой-то новый жанр, а не только привычные рассказы или большие романы. Вот и эту, последнюю, в подзаголовке Улицкая обозначила как «непроза». Это уже какой-то совсем новый жанр. С этого мы и начали наш разговор. А закончили Юрием Дмитриевым.
— Книга называется «Бумажный театр: непроза» Это совсем новый жанр, или это своеобразное продолжение эссеистики, которую ты публиковала в сборнике текстов «Священный мусор»? Как собирался «Бумажный театр?»
— Это не новый жанр, это новый период жизни. И не только моей, а всей нашей, общей… Мне кажется, что последние десятилетия всем (а мне-то уж точно!) стало интереснее читать то, что называется «нон-фикшн», а не традиционные романы. Да и меня повело в ту же сторону. Мир меняется, жанры меняются, и человек меняется…
На самом деле ничего нового. Термин пришел издалека, из архитектуры: еще Пиранези, художник, архитектор, сын каменотеса, между прочим, в XVIII веке этот термин ввел: то, что можно нарисовать, но нельзя построить — «Бумажная архитектура».
За три столетия так много поменялось, что теперь самые смелые архитектурные идеи стали реализуемы, но область «бумажной архитектуры» все же существует и по сей день. И у нас в стране есть такой прекрасный архитектор, Александр Бродский, который в этой утопической области работает изумительно и — в прямом смысле слова — изумляюще! И это работа в зоне воображения. А воображение — одно из качеств, отличающих человека от животного.
Вот и я туда отправилась: делаю что-то вроде «бумажного театра». Не поставят… да и кто пойдет смотреть на мои вольные упражнения. Может, кто прочитает…
— Ты рассказываешь о своей особой, своеобразной любви к театру. Она началась с детства, когда бабушка водила тебя в театр, потом ты неожиданно оказалась завлитом в Камерном Еврейском музыкальном театре, потом стала писать пьесы. Как ты решаешь: вот из этой истории можно сделать рассказ, из этой получится роман, а вот из этой — пьеса?
— Материал сам это решает. Вот у меня лежит написанный года четыре тому назад сценарий. Лучший из всех сценариев, что я писала. Но завис — по разным причинам. Хотя уже и куплен. А история сама мне очень нравится, на грани научной фантастики, с философическим оттенком. Думала, а сделаю из него повесть. Начала… Нет, это кино. И бросила. Может, когда-нибудь и сложится.
Есть узор судьбы, который у каждого человека бывает. Не все об этом задумываются. Жизнь иногда посылает предложения, своего рода развилки, как Ивану-царевичу на перекрестке дорог. И есть выбор, и ты отвечаешь. Впрочем, иногда приходит в голову, что это только иллюзия выбора…
Так и материал жизненный, основанный на опыте, воображении, иногда необходимости высказаться, сам выберет свою форму…
— Пьеса «Юбилей. Дубль два», насколько я понимаю, никогда не была поставлена. И, кажется, я догадываюсь, кто может сыграть главную роль. В пьесе как бы два пласта. С одной стороны, она о театре, об особой актерской природе. С другой стороны, как у тебя часто бывает в твоей прозе, это всегда история о сложных человеческих отношениях, об отношениях семейных, родственных. История, рассказанная в пьесе, придуманная, или за ней стоит конкретный человек, конкретная семья?
— История придуманная, и придуманная — как ты совершенно точно почувствовала — «под случай». Я никогда в жизни не писала «под заказ». А тут такой возник «внутренний заказ»: подходило время восьмидесятилетия Лии Ахеджаковой, изумительной актрисы, и я, совершенно с ней не советуясь, решила написать для нее «бенефисную пьесу», и написала! И послала ей, весьма собой довольная. И тут она мне звонит, страшно взволнованная, и говорит приблизительно: «Ужас! Ужас! Кошмарная героиня! Ты теперь со мной общаться не захочешь, обидишься, но никогда, никогда я бы не стала это играть…»
Ну, я-то только засмеялась. Ну, не получилось у меня обрадовать подругу, даже огорчила. Так и лежала эта пьеса. Вот, решила опубликовать…
Актриса, народная артистка РФ Лия Ахеджакова во время сбора труппы театра «Современник». Фото: Игорь Иванко / Агентство «Москва»
— Нет, она играет в одной моей пьесе, и больше не хочет вообще ни за что новое браться.
— Пьеса «Чао, ЧАУ!» интересна тем, что в ней нет авторского текста, она целиком построена на цитатах известных ученых. Почему ты выбрала такой путь для написания этой пьесы и о чем она?
— В русской культуре существует фантастически интересное явление, которое принято называть «русский космизм». О нем мало пишут, оно осталось как-то в тени, а явление грандиозное, одновременно и гениальное, и амбициозное, и местами выходящее за пределы общепринятой морали. И это явление сыграло огромную роль в русской истории, хотя само оно располагается исключительно в «метафизических» сферах. И, надо сказать, не выветрилось, до сих пор существует на каких-то подпольных уровнях русского сознания, или «менталитета» (слова этого не люблю!). Вот мне, прошедшей через это интереснейшее чтение — от Николая Федорова до Владимира Вернадского — захотелось поделиться этим знанием, в облегченной, как мне кажется, форме с теми, кого интересует этот пласт нашей культуры.
Опять проблема «бумажной» драматургии. Да никто не поставит! Предложила одному знакомому другу-режиссеру, он решительным образом отверг. А бегать и предлагать себя по завлитам — не мой фасон. Я и в юности этого не делала. Само созреет, кому-нибудь пригодится. Или не пригодится…
Людмила Улицкая, получившая приз читательских симпатий, на церемонии вручения национальной литературной премии «Большая книга». Фото: Кирилл Зыков / Агентство «Москва»
— Больше сорока… Вообще-то сценарий. Написала, потому что зацепила эта история, рассказанная Наташей Раппопорт, дочерью того патологоанатома, который и «прожил» эту реальную историю. А в это время, как я написала эту историю, как раз в Доме Кино Валерий Фрид набирал курс киносценаристов, и я в качестве демонстрации своих возможностей послала эту самую «Чуму», только что написанную. Фрид меня на курсы не взял — сказал, что я уже все умею, мне нечему учиться. Ну, я эту папочку на полочку положила. Рукопись, на машинке напечатанная. Докомпьютерная эра. И пролежала четыре десятилетия. Долежалась до своего времени. Случилась новая пандемия. Дубль два, так сказать…
— «Ближний круг» — еще одна важная глава в книге. О друзьях. Два таких рассказа, по сути маленькие повести — о Михаиле Новикове, благотворителе и правозащитнике, который посещал заключенных в парижских тюрьмах, и о замечательном скульпторе и художнике Дмитрии Шаховском и его семье, отце, расстрелянном священнике, который причислен к лику святых новомучеников. Что вообще в твоей жизни значат друзья?
— Не мне тебе об этом говорить, Зоя. И ты, и муж твой Витя Дзядко, и твои дети — самый ближний круг. Я думаю, что это единственный подарок, который нам оставила советская власть: способ личной, ответственной и любовной социализации. Мы жили дружбой. Московской кухней, «надышанной» атмосферой доверия и любви. Мы выживали друг другом: делились всем, чем могли поделиться. Кто приносил мне хлеб и молоко, когда болели дети? Кому ты носила передачи в тюрьму? Слала посылки в лагеря? Кто таскал картошку и гробы? Мои друзья.
Художник Дмитрий Шаховской. Фото: WikiCommons
А Дима Шаховской — великий и тихий устроитель жизни. Без страха и упрека. Три года как его нет, но как-то не отдаляется. Это новое ощущение, видимо, связанное со старостью: растворяется эта граница между живыми и умершими. Ушедшие делаются все ближе, не только не забываются, но ярче присутствуют.
Да жизнь меня одарила такими друзьями, о которых и не мечтала. Вот и в подъезде у меня живет моя подруга, на которую я могу положиться как на каменную стену. Всегда. Имени не назову — рассердится…
— Когда выходит твоя очередная книга, ты говоришь в интервью: «Все, больше я романов не пишу, больших книг не будет». Проходит год, полтора и снова, как из скатерти-самобранки получается книга. И мне кажется, что в последние годы ты как бы играешь с жанрами. Тебе уже не так интересна сама по себе проза. И вот «непроза» — «Бумажный театр». Что впереди? Дневники?
Людмила Улицкая около здания Мещанского районного суда. Фото: Кирилл Зыков / Агентство «Москва» — И последний вопрос уже не про книгу, а про жизнь: что ты думаешь о том, что происходит с Юрием Дмитриевым? Решение Верховного суда Карелии: 13 лет колонии строгого режима. В ближайшее время в Петрозаводске начнется третий суд — о том же самом, о преступлении, которого он не совершал. Как дальше будет развиваться этот сюжет?
— Практически: судебными органами совершено преступление. Это смертный приговор за несовершенное преступление, это политическая расправа, не имеющая никакого отношения к профессиональному судопроизводству. Ответственность лежит на всех нас: мало орали! не отстояли! позор обществу и каждому из нас.
Прогностически: преступников, которые заказали и провели этот процесс, в свое время посадят. И это будет Божественная Справедливость.
Юрий Дмитриев в суде. Фото: Давид Френкель Метафизически: он шел по коридору в зал заседаний суда. А до него провели еще двух подсудимых в другие залы. Один — проворовавшийся губернатор или какой-то другой начальник, второй бандюган исключительно выразительного вида. Все в наручниках. Трое. И я вспомнила в этот момент всем известный эпизод: три креста, на одном распят вор, на втором насильник, а на третьем — сами знаете кто… Горка, на которой это дело происходило, называлась Голгофа…
Главу из книги Людмилы Улицкой «Бумажный театр: непроза», посвященную скульптору и художнику Дмитрию Шаховскому, читайте на нашем сайте завтра, в воскресенье 18 октября.
Что читать: новый сборник Людмилы Улицкой «Бумажный театр»
К театру тянет. Бабушка Мария Петровна, неудавшаяся актриса марджановского Московского свободного театра (моя мама на этом месте поджимала губки и говорила: «Погорелого театра!»), существовавшего всего один сезон 1913−1914 года, всю жизнь чувствовала себя «причастной». И меня вовлекла. МХАТ. Год, наверное, 1948-й. Мне лет пять. «Синяя птица» Метерлинка. Актер Хлеб задирает рубаху и ножом вырезает из своего живота ломоть хлеба бедным деткам… Такого за всю жизнь не забудешь!
Помню, как в 1955 году бабушка привела меня, двенадцатилетнюю, на московские гастроли, где играли «Гамлета» в постановке Питера Брука с Полом Скофилдом в главной роли. Такое случается раз в жизни. Не так уж много людей осталось на свете, кто помнит этот спектакль. А я помню с тех самых пор: To be, or not to be, that is the question… А сколько разных «Гамлетов» видит человек за свою жизнь! Второго «Гамлета» я видела в том же театре, который еще назывался театром Революции — он был охлопковский, — несколько лет спустя. Гертруду играла бабушкина тогдашняя соседка по коммунальной квартире, актриса Вера Гердрих. История была очень интересной: Вера должна была играть Гамлета, репетировала, но в последний момент в роли Гамлета вышел все же Евгений Самойлов — актриса в роли Гамлета была слишком революционна даже для театра Революции. Слова «гендер» тогда еще не знали. Но, вероятно, бабушка взяла меня на генеральную репетицию, потому что я отчетливо помню рослую женщину с плотными ногами в мужском костюме… Нет, все перепутала, и теперь уже не распутать: и бабушка умерла, и Вера Гердрих. Кажется, именно этот спектакль с Верой Гердрих был мой первый «Гамлет», а в постановке Питера Брука — уже второй.
В 1979 году я и сама попала в театр. Работать! На этом месте придется сделать глубокомысленное заявление, что судьба человеческая — большая затейница… Итак, я развелась, детей отправила в детский сад на целую смену и размышляла, куда идти работать: генетика — наука стремительная и за эти годы улетела очень далеко, до нее уже было не достать… И тут в доме моем отключили горячую воду. Неделю я мылась холодной водой, а потом, соскучившись по горячей, поехала к подруге Гале Охримец, у которой к этому времени воду уже включили. Галя — художник, в то время начала работать в новом, недавно образовавшемся Еврейском театре. И тут как раз к ней в дом приехал режиссер. Он тоже был новый, как и театр. Состоялась наша первая встреча.
Теперь об обстоятельствах времени.
Годы были те самые, когда евреи отчаянно боролись за право репатриации в Израиль, сидели «в отказе», и власть решила продемонстрировать миру, что с еврейской культурой все в порядке, никто евреев не преследует за их желание «свалить» из страны, и для поддержания этой легенды был создан в Биробиджане этот самый театр. Местом его временной прописки назначена была Москва. В этом был резон: в Еврейской автономной области к тому времени оставалось полтора еврея. Как мне объяснил один из оставшихся в Хабаровске молодых евреев, все евреи уехали на Запад. «Какой Запад?» — удивилась я. «Ну, кто в Новосибирск, а кто и в Москву…» — объяснил он. О другом Западе они и не мечтали.
Вот с режиссером этого самого Еврейского театра, который сразу после организации театра отвалил на разрешенный Запад, то есть в Москву, мы и познакомились. Сидели, пили чай. Разговаривали. Режиссер сообщил, что собирается ставить спектакль о Бар-Кохбе. Был такой еврейский революционер, поднявший восстание против римлян в 137 году нашей эры… Я была осведомлена. Начитанная была девица, к тому же мой тогдашний муж, зная о моем интересе к еврейской истории, подарил к рождению первого сына «Еврейскую энциклопедию» издания Брокгауза и Эфрона. Впервые, вероятно, встретив человека, которому имя Бар-Кохбы было известно, режиссер немедленно предложил мне идти к нему в завлиты. Это было легкомысленное предложение, и я его, после небольших колебаний, легкомысленно приняла. Это был новый поворот. Я начала театральную жизнь!
Нелишним будет упомянуть, что новый театр собирался играть на почти выветрившемся за время разнообразных гонений XX века языке идиш. Актеров, знающих этот язык, практически не было. Хотя евреи были в достаточном количестве. Режиссер тоже языка не знал. Были наняты два педагога, Александр Гордин и Мария Котлярова; они и преподавали нашим актерам этот почти вышедший из употребления язык. Они были бывшими актерами ГОСЕТА, Московского Еврейского театра, разогнанного в 1949 году. Михоэлс, его руководитель, был убит и сброшен под колеса грузовика. Многих актеров тогда посадили. Для актеров ГОСЕТА идиш был родным языком. И это был не усеченный язык местечка, лавочки, домашнего застолья, а язык небольшой локальной культуры.
Я на уроки идиш не ходила. Но выучила второй раз в жизни еврейский алфавит. Первый раз эти древние загадочные буквы показал покойный прадед, но я успела их забыть. В те годы я прилично знала немецкий язык, что было большой подмогой.
С самого начала работы театра стало ясно, что играть драматические произведения на идиш актеры не смогут никогда, а вот песню спеть смогут. Так театр стал камерным и музыкальным. Первым спектаклем, который был уже поставлен, когда я попала на должность заведующего литературной частью, была опера «Черная уздечка белой кобылицы». Признаться, либретто было чудовищно плохим. Для того чтобы это понять, совершенно не надо было быть специалистом. Но первое задание, которое я получила как завлит, — выпуск пластинки с этой полуоперой. На пышном конверте к пластинке предполагался текст, для написания которого я должна была взять интервью у художника-постановщика спектакля, у самого Ильи Глазунова! И я притащилась к нему домой, в дом Моссельпрома у метро «Арбатская», в квартиру, увешанную первоклассными иконами северного письма по одной стене и немецкими барельефчиками техники «бисквит» — по другой. Он их тоже собирал. «Широк русский человек…», как говорил Достоевский. Насколько широк, Глазунов сообщил мне в нашей беседе. На мой вопрос, почему он решил выступить в роли художника-постановщика в еврейском театре, он ответил: «Я за чистоту искусства! Пусть русское искусство будет русским, а еврейское — еврейским. Я готов помочь становлению еврейского театра, еврейского искусства, но принцип мой в том, чтобы искусство сохраняло свою национальную чистоту». Подтекст был вполне понятен: лишь бы вы, евреи, в русское искусство не лезли…
Пластинка вышла — обложка на трех языках: русский, английский, идиш.
И больше о Глазунове ни слова: De mortuis aut bene, aut nihil.
Второй художник, с которым я познакомилась в еврейском театре, — Сергей Бархин. Он был художником-постановщиком знаменитого американского мюзикла «Скрипач на крыше», который сильно видоизменился на нашей сцене, начиная от нового названия — «Тевье из Анатовки» … Именно Сергей Бархин и открыл мне восхитительную тайну театра, которая существует только в личной «передаче», как дар целителя или шамана. Научиться этому ни в каком учебном заведении нельзя. Учитель, Мастер в этой передаче — фигура решающая.
У меня над столом висит большой бархинский эскиз к нашему единственному спектаклю. Это шедевр: рисунок, композиция, остроумие и юмор. В минувшем году была огромная выставка Бархина, и я была поражена не только фантастическим разнообразием его работ, в которых всегда присутствовала твердая рука архитектора и человека наследственной художественной культуры, но и их несметным количеством.
В советские времена Бархин был если не из числа вполне гонимых, то уж точно из числа «нежелатель ных» в столице театральных художников, и он многие годы мотался по огромной российской провинции и поставил такое количество спектаклей, которое и сам сосчитать не может. Именно с того момента, как мы стали работать вместе, я и поняла, что значит такой великий профессионал в театре. Наш «Тевье» был решен не режиссером, а художником: трижды меняющиеся занавеси, обрамляющие сцену, и финал, когда с колосников спускается лестница, и все жители Анатовки поднимаются вверх, в небеса, под замечательный зонг композитора Джерри Бока с чудесными восклицаниями: «А сковороду не забыли? А веник? А одеяло? А половичок?»
Тут я должна, вздохнув, совершить признание: я приложила руку к тексту. Его пришлось несколько перелопатить, приблизив к первоисточнику, к Шолом-Алейхему, и привести его к тому общему знаменателю, который требовали условия времени и места. Наивности и тщеславия во мне было так много, что я не постеснялась вынести свое имя на афишу. Это один из двух постыдных поступков в моей жизни. Корыстолюбия во мне не было, да и этот идиотский жест денег не принес нисколько, но чего хотелось, так это профессиональной реализации…
Между «Кобылицей» и «Тевье» выпустили очень обаятельный спектакль «Ломир але инейнем», в переводе «Давайте все вместе». В сущности, концертная программа из еврейских народных песен с легкими следами драматургии. Евреи на него валом валили, особенно в провинции. Публика была душераздирающе трогательная — это были «выжившие», люди пожилого и среднего возраста, многие прошедшие через гетто и концлагеря. Они плакали, слушая песни своего детства на «маме лошн» — родном, материнском языке. А я сопела носом, глядя на них. Почти все эти евреи рвались в Израиль, но их не выпускали…
Бумажный театр: непроза. Отрывок из книги
2 февраля 2017. Лондон
Получила письмо от N: «Ароныч умер сегодня ночью. Когда похороны, я пока не знаю. Обнимаю. N».
В поезде «евротрейн» еду из Лондона в Париж. Под Ла-Маншем проскользнули быстро, и поначалу разница между зелеными полями Англии и такими же полями Нормандии была неразличима, а потом различилось: бедность. Но сейчас поезд снова влетел в тоннель на несколько минут, и теперь уж точно Франция. Нет английской упорядоченности и регулярности, и бедность. В чем выражается — не знаю.
Что же Лондон? В нем я чувствую себе еще больше иностранкой, даже деревенщиной, чем в другом городе мира. Это и город, и, видимо, вся страна «правого руля» — такое небольшое смещение от привычной нормы, но оно повсюду: на улице, в транспорте, в кафе. Действительно, как будто убили ту брэдбериевскую бабочку, и вся эта страна чуть-чуть смещена, вот как раз ровно на одну бабочку, и это неудобно: дверь всегда открывается не в ту сторону, куда ожидаешь, и кран не так поворачивается, и окно открывается и закрывается с помощью каких-то приспособлений, над которыми надо подумать. Наверное, английская эмиграция труднее, чем любая другая, именно из-за этого неуловимого смещения…
В Париже у меня два пустых дня, 10-го — похороны.
Пепел и алмаз. Все про Ароныча
Вот так мы всю жизнь дарим себя друг другу: Ароныча мне подарил Бондарев, Бондарева — кто-то из Бруней, то ли Наташа, то ли Марьяна, а я подарила моей подруге и Ароныча, и Бондарева. Еще между нами была Горбаневская, но тут уж вообще невозможно вспомнить, кто кого кому подарил. Наташи нет, теперь и Ароныча нет.
Первая история про пепел
Лет десять тому назад мы с Аронычем пошли гулять: он мне показывал кладбище Пер-Лашез, знаменитые могилы. Знаменитых там сотни, а незнаменитых больше миллиона, не считая колумбария (это как раз важно в этом рассказе). Старое кладбище. В то время никаких там знакомых похоронено не было. Теперь двое — Наташа Горбаневская и Миша Новиков, Ароныч.
Я вообще люблю кладбища. В ту первую прогулку мы долго гуляли по всяким знаменитостям — от Оскара Уайльда до Джима Моррисона, от Шопена до Мольера, которого, правда, сюда перевели для увеличения престижа обновленного кладбища в начале XIX века. И тогда Миша мне рассказал историю, которая показалась мне малоправдоподобной, но занятной. Она про кладбищенский пепел. Среди многочисленных и поразительно разнообразных Мишкиных друзей и приятелей был человек, имя которого я напрочь забыла, а должность его была что-то вроде смотрителя этого самого кладбища. Он работал в этой почтенной организации много лет и как раз в это время собрался выходить на пенсию. И призвал Ароныча для важного разговора. И смотритель этот поведал Аронычу свою тайну: за многие годы своей службы он собрал личную и, по сути дела, криминальную коллекцию пепла тех великих людей, которых перед похоронами кремировали. Такие маленькие капсулки, в которые он отсыпал частицу праха и хранил. для себя лично. Действие, вообще говоря, достойное мага или колдуна, а вовсе не чиновника, которым он был. И теперь, выйдя на пенсию, он не мог найти преемника своей коллекции. И Ароныч именно и показался ему достойным преемником. Ароныч от этого бесценного наследства отказался, к большому огорчению старика. Так я и не знаю, чем кончилась эта история, — вряд ли бывший смотритель вернул пепел, откуда взял, для восстановления целостности праха.
Фото: Jr Korpa/Unsplash
Вторая история про пепел
Вторая история, тоже связанная с Аронычем, кладбищем Пер-Лашез и пеплом, произошла года два с лишним тому назад, когда я приехала, уже после смерти Наташи Горбаневской, в Париж и Ароныч повел меня на ее могилу. Он шел уверенно — кладбище он знал, как свою квартиру, где что стоит. История Наташиной могилы сама по себе удивительна: ей по ее статусу человека бедного и не вполне французского полагалось какое-то общенародное кладбище довольно далеко от Парижа, тем более что знакомый министр, необходимый для рекомендации, чтобы быть похороненным на Пер-Лашез, по причине субботы был вне досягаемости. И пока растерянный сын Ясик размышлял, как же поступить, позвонил муж покойной Ирины К., Наташиной подруги, и предложил место на Пер-Лашез. Дело в том, что, когда умерла его жена, он купил там два места, но прошли годы, он женился и совершенно не собирался ложиться в купленную двадцать лет тому назад могилу со старой женой. И Наташу похоронили в эту подаренную могилу. Вот мы с Мишей там постояли, выпили по рюмке кальвадоса, который был у него заготовлен на этот случай, и пошли прочь.
День был светлый, самое начало лета, трава на газонах свежая, молодая. И на ней я заметила в нескольких местах странные светло-серые полосочки, кое-где даже как будто параллельные.
«Что за полосочки?» — спросила я. И Миша мне объяснил, что в последние годы люди все чаще выражают желание, чтобы прах их был посмертно развеян. Эти полосочки — рассыпанный после кремации пепел, который здесь лежит до первого дождя. А пройдет дождь, и пепел уйдет в землю.
Это вторая история, связанная с пеплом и Аронычем.
Про Ароныча и Наташу. Он друг был многим людям, и другом он был прекрасным. У Наташи он был накануне ее смерти. Наташу Горбаневскую хоронили по-старинному — с гробом, с отпеванием. Я не была на ее похоронах, потому что были у меня какие-то неотменимые обязательства. Но последнее, что я могла для Наташи сделать, я сделала — собрала книгу воспоминаний о ней. И Ароныча попросила написать. То, что написал он, было лучшими страницами в той книге. Она опубликована. Называется «Поэтка».
Издательство: Редакция Елены Шубиной
Похороны. Третья история про пепел
Похороны. Приехала на Пер-Лашез, встретившись по дороге с Бондаревым и Таней Рахмановой. Таня с камерой. Ароныч дней десять тому назад просил ее отснять его похороны. Распорядился, чтобы пепел его здесь развеяли. Народу собралось очень много, почти все мои парижские знакомые: Ясик Горбаневский, Оскар Рабин, Жанна, Афоня, Наташа, Копейкин. Поскольку люди русские, то раскол повсеместный и на кладбище: не все друг с другом здороваются… Много приехавших на похороны из разных стран: Алеша Расторгуев из Москвы, пара из Голландии, с собачкой, друг Миши из Израиля, врач из Реховота, русские, французы, черный парень из интерната, бывший воспитанник, еще один, тоже воспитанник, Петя Стерлигов, теперь в Иностранном легионе служит, друг-парашютист и друг-клоун, друг-певец и друг-моряк.
Большая толпа ждала у крематория. Было холодно, подул холодный ветер и начал падать снег. Привет с родины. Вышла предыдущая партия, богатые французы в шубах, какое-то кино из жизни высшего общества, но немного потрепанного, в мехах, в шляпках. Потом запустили нас. Расселись в небольшом зале. Народу втрое больше, чем стульев. Гроб закрытый, в изножье покрыт красно-синим парашютом — парашютист положил. Дама в черном пиджаке открывает «церемонию».
Господи боже мой! Как плохо уходить в безбожное небо! Правда, стоял в толпе Мишин друг доктор Некрич, в белой кипе и с сидуром, читал про себя. Евреев в этой толпе на миньян точно набралось бы, только все по-еврейски неграмотные. Словом, тоска. Отпевание Мишке не полагается, но я остро почувствовала, что не хватает ритуала. Надежного ритуала, с прекрасными молитвами и пением…
Вышла Мари-Элен в клетчатом шарфике на голове, вся в слезах, обращалась к Мише со словами благодарности, что десять лет, которые они вместе прожили, были самые счастливые годы ее жизни. Потом дочки Мишины говорили — они были крепкие, светлые, без слез, — то ли уже пережили свое горе, то ли такие же крепкие, каким Миша был.
Потом показали маленький фильм, который смонтировала Мишина дочка, — там он во всех своих мальчишеских радостях: в тельняшке на мачте яхты, в шлеме с парашютом, с гитарой у себя дома, во всяких других местах, с разными друзьями, и все это под бардовскую музыку, узнаваемую и неизвестную. Такая позднесоветская романтика. Потом все попрощались с закрытым гробом. В нем Миша лежал в тельняшке — так он распорядился.
Вышли из этого зала, и я ощутила физически, что это «веселые похороны» — то самое чудо, когда после ухода человека — не страшная дыра, а облако любви, которое он пробуждал к себе, а когда его не стало, то оно повисло в воздухе. Олег, который бывший клоун, налил рюмочку кальвадоса из фляжки, и это был Мишкин жест и Мишкин напиток.
Потом все пошли в кафе, выпили, потолпились.
Незнакомая женщина Алена пригласила к ней. Ее мать оказалась из прихода Космы и Дамиана, а это вроде как одноклассники или однополчане. Поскольку к ней ехал Оскар Рабин, то и я поехала. Наверное, это меня тянул невыполненный ритуал — за столом посидеть после похорон. Выпили там водки. Копейкин, который в мою сторону никогда лица не поворачивал, вдруг оказался приветлив. Оскар просто человек из моей прошлой жизни, хотя в России я с ним знакома и не была, только в Париже познакомились. Удивительно, удивительно, как Ароныч дружил с такими разными, несмешиваемыми людьми. Он был совершенно «поверх политики» и в друзья, как я вдруг поняла, принимал таких, кто может с парашютом прыгнуть, то есть не обязательно с парашютом, но способных на сильный поступок. Почему и в любимчиках у него всегда были хулиганы. Крым «наш — не наш» совершенно не был ему интересен. Естественно, как в любой русской компании, разговор свернул на политику — здесь-то и обнаружилась разношерстность, разнородность людей. Те, кто левее, — сдержаннее и скромнее; те, кто правее, вроде Николая, тоже Мишкиного друга, который возил его в особенности в последнее время на все эти парашютные и корабельные подвиги, подошли к тонкому льду — Трампу, исламскому терроризму — и остановились. Очень условная расстановка — правые, левые. Умные и глупые. Образованные и темные. Любовь к Мишке все отменила…
Разговор за столом шел все-таки больше об Ароныче, но ничего не добавлялось к тому, что я о нем уже давно знала. Очень скульптурный портрет возник: твердый материал, полнейшая определенность черт и некоторая черно-белость. В мире, где все мельчат, торгуются с жизнью, разными страхами пропитаны, он, конечно, был как скала. И мальчишеская увлеченность его тем, что он делал, что бы ни делал, всех захватывала. Он жить совершенно не устал, его бы на многие десятилетия еще хватило.
. И снова выпили, и снова по той же дорожке разговоры, и снова я погоревала, что ушел он без попа и без раввина. Эта сверху протянутая рука отправляет по тому пути, по которому Данте шел. Вот загадка: как можно столько лет так пристально и глубоко заниматься культурой и не почувствовать, что без этого магнита в небе ничего бы никуда и не двинулось. Так бы и сидели, даже без пещер Ласко, потому что первые рисунки на стенах и «макароны» на глине и были вызовом небес…
Сегодня, через два часа после кремации, должны были отдать урну. В понедельник 13 февраля, когда меня уже в Париже не будет, пепел из этой урны развеют на кладбище Пер-Лашез, на том самом месте, мимо которого мы с ним проходили три года тому назад. Это и есть третья история с пеплом.
Оформить предварительный заказ книги можно по ссылке