У него не то что мыслящая поэзия а поэтическая
Поиск, Вид и Навигация
Вы находитесь здесь: Home 
Тютчев Федор Иванович
Характеристика творчества Тютчева
Особенности творчества
«Тютчев не был плодовит как поэт (его наследие— около 300 стихотворений). Начав печататься рано (с 16 лет), он печатался редко, в малоизвестных альманахах, в период 1837—47 гг. почти не писал стихов и вообще мало заботился о своей репутации поэта». (Михайловский, 1939, с. 469.)
«Тоска, — свидетельствовал И.С. Аксаков, — составляла как бы основной тон его поэзии и всего его нравственного существа. Как это часто случается с поэтами, мука и боль стали для Тютчева сильнейшими активаторами. Молчавший четырнадцать лет поэт не только вернулся к литературной деятельности, но именно после смерти Е.А. Денисьевой, на седьмом десятке, когда поэты окончательно выдыхаются, создал лучшие свои стихи. У него не было «творческих замыслов», часов, отведенных для работы, тетрадей, черновиков, заготовок, вообще всего того, что зовется творческим трудом. Он не корпел над стихами. Свои озарения он записывал на приглашениях, салфетках, почтовых листках, в случайных тетрадях, просто на клочках бумаги, попавших под руку. П.И. Капнист свидетельствовал: «Тютчев в задумчивости написал лист на заседании цензорского совета и ушел с заседания, бросив его на столе». Не подбери Капнист написанного, никогда б не узнали «Как ни тяжел последний час. «. Бессознательность, интуитивность, импровизация — ключевые понятия для его творчества». Гарин, 1994, т. 3, с. 324, 329, 336-337, 364.)
Ф. И. Тютчев как поэт-философ
Каждое его стихотворение начиналось мыслию, но мыслию, которая, как огненная точка, вспыхивала под влиянием глубокого чувства или сильного впечатления; вследствии этого мысль г. Тютчева никогда не является читателю нагою и отвлечённою, но всегда сливается с образом, взятым из мира души или природы, проникается им, и сама его проникает нераздельно и неразрывно. (И.С.Тургенев).
Политическая лирика Ф. И. Тютчева
Поэт, без которого по словам Л.Н.Толстого «нельзя жить», до конца дней своих был и осознавал себя политиком, дипломатом, историком. Он постоянно находился в центре политической, общественной жизни Европы, мира, России, даже на смертном одре спрашивал: «Какие пришли политические новости?».Он был современником войны 1812 года, восстания декабристов, «мрачного семилетия» в России, революций 1830 и 1848 года на Западе. Политик Тютчев наблюдал и оценивал события, поэт говорил о своем времени как о роковой эпохе.
Блажен, кто посетил сей мир В его минуты роковые!
«Цицерон», 1830
При этом у Тютчева-поэта нет стихов о конкретных исторических событиях. Есть философский отклик на них, отстранёность, надмирность их видения, взгляд не участника, а созерцателя событий.
Он не был сторонником революций, каких-либо переворотов, не сочувствовал декабристам:
О жертвы мысли безрассудной, Вы уповали, может быть, Что станет вашей крови скудной, Чтоб вечный полюс растопить! Едва, дымясь, она сверкнула
Возможно, сама жизнь поэта, вечное стремление совместить противоположные начала, определила и его видение мира. Идея двойственности, двойного бытия человека и природы, разлад миров лежит в основе философской лирике, размышлений Тютчева-поэта.
Ощущение пребывания человека на краю, на границе двух миров, ожидание и чувство катастрофы стало основной темой философской лирики Тютчева.
Человек и природа, считает Тютчев, едины и нераздельны, они живут по общим законам бытия.
Лишь в нашей призрачной свободе
Разлад мы с нею сознаём.
«Певучесть есть в морских волнах»,1865.
Лирический герой Тютчева постоянно пребывает на грани миров: дня и ночи, света и тьмы, жизни и смерти. Его страшит мрачная пропасть, которая каждое мгновенье может открыться пред ним, поглотить его.
И человек, как сирота бездомный,
Стоит теперь и немощен и гол,
Лицом к лицу пред пропастию тёмной.
«Святая ночь на небосклон взошла», 1848-5о-е годы
Ночью приходит тьма, обнажается
Ужас бездны, смерти, трагедии
Тема человека как малой частицы мироздания, которая не в силах противиться власти вселенской тьмы, судьбы, рока, ведёт начало от стихов
Ломоносова, Державина, будет продолжена в стихах поэтов начала ХХ века..
Чародейкою зимою
Околдован, лес стоит-
И под снежной бахромою,
Неподвижною, немою
Чудной жизнью он блестит.
1852
Любовная лирика. Адресаты любовной лирики
Адресаты любовной лирики Тютчева
Первой женой поэта стала Элеонора Петерсон, урожденная графиня Ботмер. От этого брака были три дочери: Анна, Дарья и Екатерина.
В 1851 г. ( с Денисьевой он уже был знаком) Тютчев пишет жене Элеоноре Федоровне: «Нет в мире существа умнее тебя. Мне не с кем больше поговорить. Мне, говорящему со всеми». И в другом письме: «. хотя ты и любишь меня в четыре раза меньше, чем прежде, ты все же любишь меня в десять раз больше, чем я того стою».
Через два года после смерти мужа Элеонора Федоровна случайно нашла в своем альбоме листок с подписью по-французски: «Для вас (чтобы разобрать наедине)». Далее шли стихи, написанные в том же 1851 г.:
Не знаю я, коснется ль благодать
Моей души болезненно-греховной,
Удастся ль ей воспрянуть и восстать,
Пройдет ли обморок духовный?
Наиболее ярко «двойное бытие» расколотой человеческой души выражено в любовной лирике Тютчева.
В 1850 г. 47-летний Тютчев познакомился с двадцатичетырехлетней Еленой Александровной Денисьевой, подругой своих дочерей. Четырнадцать лет, до самой смерти Денисьевой, длился их союз, родилось трое детей. Тютчев оставил в стихах исповедь о своей любви.
В течение четырнадцати лет Тютчев вел двойную жизнь. Любя Денисьеву, он не мог расстаться с семьей.
Вот бреду я вдоль большой дороги
В тихом свете гаснущего дня
Тяжело мне замирают ноги
Друг мой милый видишь ли меня?
Жанровое своеобразие лирики Ф. И. Тютчева
Литературовед Ю. Тынянов первый заметил, и многие исследователи согласились с ним в том, что для лирики Ф. Тютчева не характерно разделение стихотворений на жанры. А жанрообразующую роль у него играет фрагмент, «жанр почти внелитературного отрывка».
И как, виденье, внешний мир ушёл.
Столетье за столетьем пронеслось.
Как неожиданно и ярко
На влажной неба синеве
Воздушная воздвиглась арка
В своем минутном торжестве.
Особенности композиции лирических стихотворений
Тютчевская мысль о противостоянии и, в то же время, о единстве миров природы и человека, мира внешнего и внутреннего, часто воплощается в двучастной композиции его стихотворений: «Предопределение», «Цицерон», «Ещё земли печален вид» и многих других.
Для лирики Тютчева характерна предельная сжатость пространства стиха, отсюда его афористичность.
28 ноября 1866 Под влиянием поэтов-классицистов XVIII века в тютчевской лирике немало риторических вопросов, восклицаний:
О, сколько горестных минут,
Любви и радости убитой!
Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поёт, что море,
И ропщет мыслящий тростник?
Возможно, под впечатлением занятий с С. Раичем, в стихах Тютчев часто обращается к мифологическим, античным образам: «беспамятство, как
Атлас, давит сушу. », ветреная Геба, кормя Зевесова орла»
. у всех поэтов, рядом с непосредственным творчеством, слышится делание, обработка. У Тютчева деланного нет ничего: все творится. Оттого нередко в его стихах видна какая то внешняя небрежность: попадаются слова устарелые, вышедшие из употребления, встречаются неправильные рифмы, которые, при малейшей наружной отделке, легко могли бы быть заменены другими.
Характеристика творчества Тютчева, творчество тютчева, особенности творчества Тютчева, тютчев творчество
У него не то что мыслящая поэзия а поэтическая
Пошли, Господь, свою отраду
Тому, кто в летний жар и зной,
Как бедный нищий мимо саду,
Бредет по жаркой мостовой.
Кто смотрит вскользь через ограду
На тень деревьев, злак долин,
На недоступную прохладу
Роскошных, светлых луговин.
Не для него гостеприимной
Деревья сенью разрослись;
Не для него, как облак дымный,
Фонтан на воздухе повис.
Лазурный грот, как из тумана,
Напрасно взор его манит,
И пыль росистая фонтана
Его главы не освежит.
Пошли, Господь, свою отраду
Тому, кто жизненной тропой,
Как бедный нищий мимо саду,
Бредет по знойной мостовой.
Святая ночь на небосклон взошла,
И день отрадный, день любезный,
Как золотой ковер она свила,
Ковер, накинутый над бездной.
И как виденье, внешний мир ушел,
И человек, как сирота бездомный,
Стоит теперь и сумрачен и гол,
Лицом к лицу пред этой бездной темной.
И чудится давно минувшим сном
Теперь ему все светлое живое,
И в чуждом, неразгаданном ночном
Он узнает наследье роковое.
Нельзя лучше передать и осмыслить ощущение, производимое ночной тьмой. Та же мысль выразилась и в другом стихотворении:
Но нам особенно нравятся следующие стихи:
О чем ты воешь, ветр ночной?
О чем так сетуешь безумно?
Что значит странный голос твой,
То глухо-жалобный, то шумной?
Понятным сердцу языком
Твердишь о непонятной муке,
И ноешь, и взрываешь в нем
Порой неистовые звуки!
О, страшных песен сих не пой
Про древний хаос, про родимый!
Как жадно мир души ночной
Внимает повести любимой!
Из смертной рвется он груди
И с беспредельным жаждет слиться.
О, бурь уснувших не буди:
Под ними хаос шевелится!
Кажется, прочитав однажды это стихотворение, трудно будет не припомнить его всякой раз, как услышишь завыванье ночного ветра.
Сколько глубокой мысли в его «Весне». Выпишем несколько строф:
И море и буря качали наш челн;
Я сонный был предан всей прихоти волн,
И две беспредельности были во мне,
И мной своенравно играли оне.
Кругом, как кимвалы, звучали скалы,
И ветры свистели, и пели валы.
Я в хаосе звуков летал оглушен,
Над хаосом звуков носился мой сон:
Болезненно-яркий, волшебно-немой,
Он веял легко над гремящею тьмой.
В лучах огневицы развил он свой мир:
Земля зеленела, светился эфир,
Сады, лабиринты, чертоги, столпы,
И чудился шорох несметной толпы.
Я много узнал мне неведомых лиц,
Зрел тварей волшебных, таинственных птиц,
По высям творенья я гордо шагал,
И мир подо мною недвижно сиял.
Сквозь слезы, как дикий волшебника вой,
Лишь слышался грохот пучины морской,
И в тихую область видений и снов
Врывалася пена ревущих валов.
Таинственный мир снов часто приковывает к себе мысль поэта. Вот строфы, где самая стихия сна воплощается в образ почти так же неопределенный, как она сама, но сильно охватывающий душу:
Как океан объемлет шар земной,
Земная жизнь кругом объята снами;
Настанет ночь, и звучными волнами
Стихия бьет о берег свой.
То глас ее: он нудит нас и просит.
Уж в пристани волшебный ожил челн.
Прилив растет и быстро нас уносит
В неизмеримость темных волн.
Смотри, как облаком живым
Фонтан сияющий клубится,
Как пламенеет, как дробится
Его на солнце влажный дым.
Лучом поднявшись к небу, он
Коснулся высоты заветной,
И снова пылью огнецветной
Ниспасть на землю осужден.
О, нашей мысли водомет,
О, водомет неистощимый,
Какой закон непостижимый
Тебя стремит, тебя мятет?
Как жадно к небу рвешься ты!
Но длань незримо-роковая,
Твой луч упорный преломляя,
Свергает в брызгах с высоты!
Смотри, как на речном просторе,
По склону вновь оживших вод,
Во всеобъемлющее море
За льдиной льдина вслед плывет.
На солнце ль радужно блистая,
Иль ночью, в поздней темноте,
Но все, неудержимо тая,
Они плывут к одной мете.
Все вместе, малые, большие,
Утратив прежний образ свой,
Все, безразличны, как стихия,
Сольются с бездной роковой.
О, нашей мысли оболыценье,
Ты, человеческое я,
Не таково ль твое значенье,
Не такова ль судьба твоя?
Нельзя не подивиться поэтическому процессу, умеющему воплощать в такие реальные, художественные образы мысль самого отвлеченного свойства.
Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит.
И сознает свою погибель он,
И жаждет веры. но о ней не просит.
Не скажет век с молитвой и слезой,
Как ни скорбит пред замкнутою дверью:
«Впусти меня! Я верю, Боже мой!
Приди на помощь моему безверью. «
И бунтует и клокочет,
Плещет, свищет и ревет,
И до звезд допрянуть хочет,
До незыблемых высот!
Ад ли, адская ли сила,
Под клокочущим котлом,
Огнь геенский разложила,
И Пучину взворотила,
И поставила вверх дном?
Волн неистовых прибоем
Беспрерывно вал морской
С ревом, свистом, визгом, воем
Бьет в утес береговой.
Но спокойный и надменный,
Дурью волн не обуян,
Неподвижный, неизменный,
Мирозданью современный,
Ты стоишь, наш великан!
И озлобленные боем,
Как на приступ роковой,
Снова волны лезут с воем
На гранит громадный твой.
Но о камень неизменный
Бурный натиск преломив,
Вал отбрызнул сокрушенный,
И клубится мутной пеной
Обессиленный порыв.
Стой же ты, утес могучий,
Обожди лишь час-другой;
Надоест волне гремучей
Воевать с твоей пятой!
Утомясь потехой злою,
Присмиреет вновь она.
И без вою, и без бою,
Под гигантскою пятою
Вновь уляжется волна.
Относительно стремительности, силы, красивости стиха и богатства созвучий у Тютчева нет другого подобного стихотворения. Оно превосходно, но не в тютчевском роде. Оно свидетельствует только, что Тютчев мог бы, если бы хотел, щеголять и такими красивыми произведениями; но если бы его книжка стихов ограничивалась только такими пьесами, бесспорно сильными и звучными, то Тютчев как поэт лишился бы оригинальности и не занял бы того особого места, которые создала ему в нашей литературе менее громкая и торжественная его поэзия. Впрочем, даже самый выбор того или другого направления в поэзии был для него невозможен, потому что он не гонялся за успехом, а писал стихи ради удовлетворения внутренней личной потребности почти непроизвольно; тем не менее самый талант его был способен, как оказывается, к разнообразному стихотворному строю.
Следующее стихотворение «Рассвет» написано 18 лет спустя и, несмотря на свой аллегорический характер, менее выделяется из поэзии Тютчева, чем «Море и утес», отчего в «Рассвете» и более истинной художественной красоты. Здесь под образом восходящего солнца подразумевается пробуждение Востока, чего Тютчев именно чаял в 1866 году, по случаю восстания кандиотов; однако образ сам по себе так самостоятельно хорош, что, очевидно, если не перевесил аллегорию в душе поэта, то и не подчинился ей, а вылился свободно и независимо. Тем не менее, и это стихотворение отличается от всех прочих произведений Тютчева своим положительно-торжественным внутренним строем:
Молчит сомнительно Восток,
Повсюду чуткое молчанье.
Что это? Сон иль ожиданье,
И близок день или далек?
Чуть-чуть белеет темя гор,
Еще в тумане лес и долы,
Спят города и дремлют селы,
Но к небу подымите взор.
У него не то что мыслящая поэзия а поэтическая
История русской литературы XIX века. Часть 3: 1870–1890 годы
Алексей Феофилактович Писемский (1820 или 1821–1881)
Среди писателей-реалистов А. Ф. Писемский по праву занимает место рядом с выдающимися современниками – И. С. Тургеневым, Н. С. Лесковым, И. А. Гончаровым, А. Н. Островским. Прочное литературное признание обеспечила ему несомненная яркость художественного дарования, всегда направленного на действительность с ее насущными проблемами, при самом широком диапазоне творческих исканий, обогативших повествовательные жанры (от очерка до романа) и повлиявших на развитие отечественной драматургии и театра.
Особенно замечателен неповторимый авторский почерк Писемского как выражение органичного для писателя художественного метода: здесь сказались, по собственному его признанию, «необыкновенная реальность взгляда, жизненная и художественная правда и строгость в воззрениях, доходящая до скептицизма» [1]. В историю русской литературы Писемский вошел как автор романов «Тысяча душ», «Люди сороковых годов», «Взбаламученное море», повестей и рассказов «Тюфяк», «Старая барыня», «Старческий грех», «Батька», «Очерков из крестьянского быта», драмы «Горькая судьбина». Касаясь коренных бытийных начал в изображении общественного и гражданского, в основном, провинциального быта, Писемский создал уникальный художественный мир, значительно углубивший представление о реалистическом искусстве в целом и непосредственно отразившийся на процессах национального развития.
Для людей нашего времени произведения Писемского продолжают оставаться объектом скрещения противостоящих тенденций в общественном и литературном сознании [2], а сложившаяся репутация писателя как «непризнанного классика» побуждает к дальнейшему, углубленному изучению его наследия на основе научно осмысленных сложностей литературного развития.
«Чувство у него выражается… Смыслом целого произведения» (Н. Г. Чернышевский). Литературная позиция Писемского в оценке критики
В истории русского реализма творчество Писемского сопряжено с самыми противоположными мнениями и критическими оценками и, вместе с тем, безоговорочно отнесено выразителями разных идейно-эстетических ориентаций (А. В. Дружинин, А. А. Григорьев, Н. Г. Чернышевский, Д. И. Писарев) к явлениям замечательным, определяющим развитие отечественной литературы в целом. Только на первый взгляд в суждениях о роли Писемского в литературном процессе неожиданно совпадают критики-антагонисты, выступившие в связи с истолкованием его произведений как непримиримые противники. В действительности это вполне отвечает внутренней природе и глубоким, сущностным особенностям дарования Писемского – самобытного художника.
В этом отношении наиболее показательна полемика между А. В. Дружининым и Н. Г. Чернышевским, развернувшаяся в период острых споров о «пушкинском» и «гоголевском» направлениях в развитии искусства. Опровергая – со своих позиций – доводы Дружинина в похвалу Писемскому как «независимому художнику», поставившему «в благородный свет… стороны русской жизни самые правдивые и утешительные», Чернышевский, в свою очередь, настаивает на «правдивости» Писемского («С известной точки зрения, он… ближе к настоящим понятиям и желаниям исправного поселянина, нежели другие писатели, касавшиеся этого быта»), подразумевая совсем иное: «…никто из русских беллетристов не изображал простого народного быта красками более темными, нежели г. Писемский». Предметом полемики служат «Очерки из крестьянского быта» (1856), осознанные как итог литературного движения 40-х и первой половины 50-х годов (Тургенев, Григорович) и знаменующие переход к эпохе 60-х годов с ее новыми целями и социальными перспективами. Исходя из этого, оба критика видят в «Очерках» типические черты, характеризующие «силу» таланта автора, уже сформировавшегося, но далеко еще не завершившего свое развитие.
И Дружинин, и Чернышевский не соглашаются с закрепившейся литературной репутацией Писемского как «бесстрастного» художника, талант которого исчерпывается «чистой» наблюдательностью. Следуя прямо противоположным принципам, эти критики одинаково обосновывают высокую оценку дарования писателя и не признают в нем отвлеченности от проблем, по-настоящему жизненных, нежелания «употребить свою силу на служение современному интересу». Обоснование «блистательной» роли Писемского (Н. Г. Чернышевский) как «художника замечательной силы» (А. В. Дружинин) вытекает из сущности его необычайного таланта: словно бы «переплавляя» в себе анализ, «рефлексию», унаследованную от прежних исканий литературы, говорить прямо о «деле», самую жизнь представляя таким образом, что она выступает судьей и в то же время милосердным «врачевателем» неисчислимых людских страданий.
Жизненность в ее безыскусственной полноте, в ее необъятном, эпически-самоценном течении почувствовали в Писемском противостоящие во всем остальном Дружинин и Чернышевский, выделив в его даре то, что представлялось им значимым и актуальным для общественного сознания. Поэтому их выводы клонятся к общему итогу: «Этюды эти…, обогащая нас фактами метко подмеченными, художественно сгруппированными, ведут нас к тому, что сказанный быт, со всеми идеями, к нему прикосновенными, становится для нас во всех отношениях живее и понятнее» (А. В. Дружинин); «…у г. Писемского спокойствие не есть равнодушие… Он излагает дело с видимым бесстрастием докладчика – но равнодушный тон докладчика вовсе не доказывает, чтобы он не желал решения в пользу той или другой стороны, напротив, весь доклад так составлен, что решение должно склониться в пользу той стороны, которая кажется правою докладчику» (Н. Г. Чернышевский).
Главное же, что оба критика увидели и показали Писемского как могучее в своей неделимости явление. В его произведениях они постигли субстанциональные начала жизни, разнородные, нередко противоречивые, но при этом органически взаимосвязанные в яркой жизненной целостности. Имея в виду уже ставшие знаменитыми произведения: «Боярщина», «Тюфяк», «Сергей Хозаров и Мари Ступицына. Брак по страсти», «Богатый жених», «Фараон» и другие, Чернышевский делал вывод, что «чувство у него выражается… смыслом целого произведения», нисколько не противореча Дружинину, сказавшему: «Когда в человеке свободно соединяются воедино и талант, и призвание, и зоркость глаза, и понимание настоящего дела, то от такого человека мы вправе ждать всецелой и всесторонней правды».
Писемский и его «эстетические отношения… к действительности»
Писемский был воспринят как достойный продолжатель лучших традиций литературы, без разделения их на начала «пушкинское» и «гоголевское». В нем они проявились как генетически близкие и художественно взаимодополняющие. Следуя Пушкину, писатель неуклонно стремился к «гармонической правильности распределения предметов», по известному выражению Л. H. Толстого. Не случайно в речи на юбилее Писемского критик Б. Н. Алмазов отметил в его сочинениях «стройность постройки целого,… строгость очертания фабулы,… строго-соразмеренное соотношение частей, словом,… классическую правильность и единство создания…». «Стройности постройки целого» способствовало и то, что Писемский решительно отвергал все чужеродное, все, что находилось «вне средств» художника. Мысль о необходимости писать, «сообразуясь с средствами своего таланта», он высказал, анализируя «Мертвые души» Гоголя, в которых находил действительную «сообразность» там, где проявлял себя особый, по-пушкински «необъятный» юмор.
Федор Тютчев
Тютчев Федор Иванович (1803–1873) – поэт, дипломат. Он был всего лишь на четыре года младше А.С. Пушкина, но пути их никогда не пересекались. Лишь в 1836 году Пушкин, прочитав стихи дипломата из Мюнхена, отметил, по свидетельству современника, «глубину мысли, яркость красок, новость и силу языка». В результате двадцать четыре тютчевских стихотворения появились в третьем и четвертом томах пушкинского «Современника» за 1836 год. В этой подборке были подлинные тютчевские шедевры: «И гроб опущен уж в могилу. », «Фонтан», «Не то, что мните вы, природа. », «Я помню время золотое. » (это стихотворение Н.А. Некрасов назовет лучшим «из всей русской поэзии», добавив: «от такого стихотворения не отказался бы и Пушкин»). В дальнейшем, после гибели Пушкина, Тютчев продолжал печататься в плетневском «Современнике», но дипломатическая служба в Германии на двадцать лет вычеркнула его из литературной жизни в России. Первый его поэтический сборник вышел лишь в 1854 году в приложении к некрасовскому «Современнику». «Мы не могли душевно порадоваться, – отмечал И.С. Тургенев, – собранию воедино разбросанных доселе стихотворений одного из самых замечательных наших поэтов, как бы завещанного нам приветом и одобрением Пушкина».
Тютчев вернулся в Россию в 1857 году – в период «оттепели» (само это слово принадлежит ему), «раскола» в некрасовском «Современнике» и всех последующих журнальных баталий 60—70—х годов. Но возвращение нисколько не изменило его равноудаленности от всех литературных приходов. Все последующие годы жизни в России сферой его интересов продолжала оставаться внешняя, а не внутренняя политика. Он не сблизился ни с Некрасовым, написавшим о нем первую и едва ли не лучшую статью, ни с приверженцами «чистого искусства», хотя Аполлон Майков и Полонский входили в число его ближайших сотрудников по службе, а Фет преклонялся перед ним как поэтом. Но и сказать о себе, подобно графу А. К. Толстому, «двух станов не боец», он тоже не мог. Он был бойцом и принадлежал к вполне определенному стану, но в политике, а не в поэзии. Он обращался к публицистике, писал политические стихи (их немало, около сорока), но не считал их поэзией. Он следовал библейской заповеди: «Богу Богово, а кесарю кесарево», не смешивая поэзию с политикой, называя даже самые лучшие свои политические стихи ничтожными. В этом его отличие от многих поэтов-современников, в том числе и от Фета, который, как подчеркивали его поклонники, «не согрешил ни одним гражданским мотивом». А в результате тютчевская поэзия сохранит не меньшую верность «чистому искусству», чем фетовская. Их имена будут называть рядом.
Тютчева, как и Баратынского, причисляют к «поэтам мысли». Наиболее точное определение принадлежит Ивану Аксакову: «У него не то, что мыслящая поэзия, а поэтическая мысль, не чувство рассуждающее, а мысль чувствующая и живая». Т.А. Кошемчук уже в самом начале своего фундаментального исследования «Ф.И.Тютчев: аспекты христианского миросозерцания» («Русская поэзия в контексте православной культуры», СПб., 2006) отмечает: «Основной тезис, который далее будет утверждаться, – это христианская основа тютчевской поэзии с самых ранних его стихотворений и до конца жизни, вопреки привычным представлениям о язычестве, пантеизме, двоеверии поэта». Эта христианская основа выявляется в исследовании с помощью литературоведческого анализа стихов. Мы предлагаем убедиться в том же самом с помощью чтения самих стихов.
Радость, первенец творенья,
Дщерь великого Отца,
Мы, как жертву прославленья,
Предаем тебе сердца!
Все, что делит прихоть света,
Твой алтарь сближает вновь,
И душа, тобой согрета,
Пьет в лучах твоих любовь!
В круг единый, Божьи чада!
Ваш Отец глядит на вас!
Свят Его призывный глас,
И верна Его награда!
Кто небес провидел сладость,
Кто любил на сей земли,
В милом взоре черпал радость, –
Радость нашу раздели,
Все, чье сердце сердцу друга
В братской вторило груди;
Кто ж не мог любить, – из круга
Прочь с слезами отойди.
Душ родство! о, луч небесный!
К небесам ведет оно,
Где витает Неизвестный!
У грудей благой природы
Все, что дышит, Радость пьет!
Все созданья, все народы
За собой она влечет;
Нам друзей дала в несчастье –
Гроздий сок, венки Харит,
Ангел – Богу предстоит.
Что, сердца, благовестите?
Иль Творец сказался вам?
Здесь лишь тени – Солнце там, –
Выше звезд Его ищите.
Душу Божьего творенья
Радость вечная поит,
Тайной силою броженья
Кубок жизни пламенит;
Травку выманила к свету,
В солнцы – Хаос развила
И в пространствах – звездочету
Как миры катятся следом
За вседвижущим перстом,
К нашей цели потечем –
Бодро, как герой к победам.
В ярком истины зерцале
Образ Твой очам блестит;
В горьком опыта фиале
Твой алмаз на дне горит.
Ты, как облак прохлажденья,
Нам предходишь средь трудов,
Светишь утром возрожденья
Сквозь расселины гробов!
Верьте правящей Деснице! –
Наши скорби, слезы, вздох
В ней хранятся, как залог,
И искупятся сторицей!
Кто постигнет Провиденье?
Кто явит стези Его?
В сердце сыщем откровенье,
Сердце скажет Божество!
Прочь вражда с земного круга!
Породнись, душа, с душой!
Жертвой мести – купим друга,
Пурпур – вретища ценой.
Мы врагам своим простили,
В книге жизни нет долгов;
Там, в святилище миров,
Судит Бог, как мы судили.
Радость грозды наливает,
Радость кубки пламенит,
Сердце дикого смягчает,
Грудь отчаянья живит!
В искрах к небу брызжет пена,
Сердце чувствует полней;
Други, братья – на колена!
Всеблагому кубок сей.
Ты, Чья мысль духов родила,
Ты, Чей взор миры зажег!
Пьем Тебе, Великий Бог!
Жизнь миров и душ сверило!
Слабым – братскую услугу,
Добрым – братскую любовь,
Верность клятв – врагу и другу,
Долгу в дань – всю сердца кровь!
Гражданина голос смелый
На совет к земным богам;
Торжествуй Святое Дело –
Вечный стыд Его врагам.
Нашу длань к Твоей, Отец,
Простираем в безконечность!
Нашим клятвам даруй вечность!
Наши клятвы – гимн сердец!
Одна из самых первых публикаций Федора Тютчева в альманахе его учителя Семена Раича. Религиозная ода Шиллера известна в России в переводах Н.М. Карамзина, И.А. Кованько, К. С. Аксакова, М.А. Дмитриева и других. Перевод Тютчева, как отмечают исследователи, «далек от подлинника» и является «скорее, как вариация на тему знаменитой оды Шиллера». Тютчев «опустил» едва ли не самое главное, «прозвучавшее на весь мир», – призыв Шиллера: «Обнимитесь, миллионы!», выделив при этом тему радости «божьих чад».
Я лютеран люблю богослуженье,
Обряд их строгий, важный и простой –
Сих голых стен, сей храмины пустой
Понятно мне высокое ученье.
Не видите ль? Собравшися в дорогу,
В последний раз вам вера предстоит:
Еще она не перешла порогу,
Но дом ее уж пуст и гол стоит, –
Еще она не перешла порогу,
Еще за ней не затворилась дверь.
Но час настал, пробил. Молитесь Богу,
В последний раз вы молитесь теперь.
«По мысли, это стихотворение есть апология обрядности», – писал в 1911 году Роман Брандт. Современный исследователь отметит, что Тютчевское заявление «Я лютеран люблю богослуженье» и весь положительный пафос первой строфы, контрастный с поэтическим заявлением следующих строф, связаны с его выделением в протестантизме двух начал – исходного, христианского, и религиозной несостоятельности, вызванной отрицанием Церкви».
Пошли, Господь, свою отраду
Тому, кто в летний жар и зной,
Как бедный нищий, мимо саду,
Бредет по жесткой мостовой;
Кто смотрит вскользь – через ограду
На тень деревьев, злак долин,
На недоступную прохладу
Роскошных, светлых луговин.
Не для него гостеприимной
Деревья сенью разрослись –
Не для него, как облак дымный,
Фонтан на воздухе повис.
Лазурный грот, как из тумана,
Напрасно взор его манит,
И пыль росистая фонтана
Главы его не осенит.
Пошли, Господь, свою отраду
Тому, кто жизненной тропой,
Как бедный нищий – мимо саду –
Бредет по знойной мостовой.
В 1854 году И. С. Тургенев писал в статье о Тютчеве, что «стихотворения, каковы «Пошли, Господь, свою отраду. » и другие, пройдут из конца в конец России и переживут многое в современной литературе, что теперь кажется долговечным и пользуется шумным успехом». Едва ли не самым шумным успехом пользовались (да и поныне пользуются!) пародии и эпиграммы на самые сокровенные стихи русских поэтов. Один из поэтов-искровцев так глумился над тютчевским шедевром: «Пошли, Господь, свою подачку, // Тому, кто жаркою порой, // Как утлый челн в морскую качку, // Идет по знойной мостовой. »
Не плоть, а дух растлился в наши дни,
И человек отчаянно тоскует.
Он к свету рвется из ночной тени
И, свет обретши, ропщет и бунтует.
Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит.
И сознает свою погибель он,
И жаждет веры – но о ней не просит.
Не скажет ввек, с молитвой и слезой,
Как ни скорбит перед замкнутою дверью:
«Впусти меня! – Я верю, Боже мой!
Приди на помощь моему неверью. »
«Наш век» назван Иваном Аксаковым среди тех стихотворений Тютчева, в которых «задушевные нравственные убеждения поэта высказываются в положительной форме, где открываются нам его положительные духовные идеалы». Такими духовными идеалами поэта навсегда становятся жажда веры и любовь к России.
Теперь тебе не до стихов,
О слово русское, родное!
Созрела жатва, жнец готов,
Настало время неземное.
Ложь воплотилася в булат;
Каким-то Божьим попущеньем
Не целый мир, но целый ад
Тебе грозит ниспроверженьем.
Все богохульные умы,
Все богомерзкие народы
Со дна воздвиглись царства тьмы
Во имя света и свободы!
Тебе они готовят плен,
Тебе пророчат посрамленье, –
Ты – лучших, будущих времен
Глагол, и жизнь, и просвещенье!
О, в этом испытанье строгом,
В последней, в роковой борьбе,
Не измени же ты себе
И оправдайся перед Богом.
«Мы приближаемся к одной из тех исторических катастроф, которые помнятся веками», – писал еще до начала войны Тютчев-дипломат. «Созрела жатва, жнец, готов, // Настало время неземное», – напишет Тютчев-поэт, когда эта историческая катастрофа стала реальностью. Но в одном Тютчев-поэт и Тютчев-дипломат все-таки оказался неправ. «Теперь тебе не до стихов, // О слово русское, родное!» – эти строки не оправдались. Крымская война запечатлена в стихах Федора Глинки, Петра Вяземского, Алексея Хомякова, Авдотьи Глинки, Аполлона Майкова, Каролины Павловой, Ивана Никитина, А. К. Толстого, Алексея Жемчужникова, Ольги Мартыновой и других поэтов. Федор Тютчев принадлежит к числу таких же певцов во стане русских воинов, каковыми в Отечественную войну 1812 года были Василий Жуковский, Федор Глинка, Петр Вяземский, Денис Давыдов.
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа –
Край родной долготерпенья,
Край ты Русского народа!
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Об этом стихотворении Тютчева писали многие поэты, философы, критики, политики, но, пожалуй, наиболее полно его смысл выразил Иван Ильин в работе «Россия в русской поэзии», сопоставив земную Россию и Россию духовную: «За Россией земной – живет, созерцает, поет, молится и творит Россия духовная, и эта духовная Россия, о жизни которой мы знаем всего только, увы, за одну тысячу лет, но которая жила и две тысячи тому лет назад, она-то и есть глубже всего наше материнское лоно; наша детская колыбель, вскормившая нас духовная и незримая природа; наше духовное, отеческое гнездо; наше духовное национальное жилище; наш, взращенный нами, перед лицом Божиим, духовный сад. Это главное, непреходящее богатство наше, которым для нас насыщена наша природа и которое оформило и осмыслило наш быт. И когда мы произносим это простое и в то же время необъятное слово «Россия» – и чувствуем, что мы назвали что-то самое главное в нашей жизни и в нашей личной судьбе, то мы твердо знаем, что мы разумеем не просто природу, или территорию, или быт, или хозяйство, или государство, – но русский дух, выросший во всем этом, созданный этим и создавший все это в муках, в долготерпении, в кровавой борьбе и в непрестанном молитвенном напряжении».
О сердце, полное тревоги,
О, как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия.
Так, ты – жилица двух миров,
Твой день – болезненный и страстный,
Твой сон – пророчески-неясный,
Как откровение духов.
Пускай страдальческую грудь
Волнуют страсти роковые –
Душа готова, как Мария,
К ногам Христа навек прильнуть.
Иван Аксаков отмечал, что в этом стихотворении «крик сердечной боли» разрешается «воплем скорби и верующего смирения», что «самая способность смирения, этой силы очищающей, уже служит залогом высших свойств». Владимир Соловьев писал о последних строках: «. Вот единственный исход из «злой жизни» с ее коренным раздвоением и противоречием, – исход, которого не могла миновать вещая душа поэта».
Над этой темною толпой
Взойдешь ли ты когда, Свобода,
Блеснет ли луч твой золотой.
Блеснет твой луч и оживит,
И сон разгонит и туманы.
Но старые, гнилые раны,
Рубцы насилий и обид,
Растленье душ и пустота,
Что гложет ум и в сердце ноет, –
Кто их излечит, кто прикроет.
Ты, риза чистая Христа.
Иван Аксаков отмечал, что стихи «Над этой темною толпой. », как и «Эти бедные селенья. », было создано «в самом начале толков и прений, волновавших тогда всю Россию, и служит как бы ответом на слышавшиеся со всех сторон опасения, что уничтожение крепостного права только раздражит в народе его дикие инстинкты и побудит его к мести. В этих стихах сказалась заветная вера поэта в христианскую стихию Русского народного духа. Он понимал, что громадная историческая неправда не может быть упразднена одним внешним формальным законом, – что разрешение задачи не исчерпывается точностью регламентов и правильностью расчетов, – что никакие материальные вознаграждения не в состоянии были бы возместить, если бы в самом деле потребовалась уплата, тех невещественных потерь и зол, которые были неизбежным для крестьянства последствием крепостных отношений; что, наконец, главным историческим фактором, главным мирным решителем и свершителем всего дела должен явиться и явится самый дух народа, дух той земли, которую всю, по выражению его же, Тютчева, «Врабском виде Царь Небесный // Исходил, благословляя».
Тихо, мягко, над Украйной
Ночь июльская лежит –
Небо так ушло глубоко,
Звезды светят так высоко,
И Донец во тьме блестит.
Сладкий час успокоенья!
Звон, литии, псалмопенья
Под обительской стеною,
Богомольцы мирно спят.
И громадою отвесной,
В белизне своей чудесной,
Над Донцом утес стоит,
К небу крест свой возвышая.
И, как стража вековая,
Говорят, в его утробе,
Затворившись, как во гробе,
Чудный инок обитал,
Много лет в искусе строгом
Сколько слез он перед Богом,
Сколько веры расточал.
Оттого ночной порою
Силой и поднесь живою
Над Донцом утес стоит –
И молитв его святыней,
Благодатной и доныне,
Спящий мир животворит.
«Святые Горы» Тютчева – поэтическая обработка одноименного стихотворения старшей дочери Анны (тогда еще Тютчевой), описавшей свои впечатления о поездке в монастырь на берегу Сев. Донца в Харьковской губернии. В майском письме 1862 года она сообщала сестре Екатерине: «Посылаю тебе новые стихи, которые я написала о Святых Горах и которые папа переделал на свой манер. Стихи, разумеется, несравненно лучше моих, но он не во всем передал мою мысль, как я ее понимала». К письму был приложен оригинал этого стихотворения Анны Тютчевой.
Тихо, мягко, ночь Украйны,
Полна прелести и тайны,
Над дубравою лежит.
Темно небо так глубоко,
Звезды светят так высоко,
И во тьме Донец блестит.
За обительской стеной
Псалмопенье, звон святой
До заутрени молчат;
Под оградою толпой,
Богомольцы мирно спят.
И с крестом там на челе
Белым призраком во тьме
Над Донцом утес стоит.
И, как дух минувших дней,
Во скале той священной
Искони чернец смиренный
Подвиг веры совершал
И в духовном созерцанье
Сколько слез и воздыханий
Перед Богом изливал.
Оттого, как дух блаженный,
Величавый и смиренный
Над Донцом утес стоит,
И в тиши порой ночной
Он молитвой вековой
Спящий мир животворит.
Тютчев бережно отнесся к поэтическому опыту своей дочери, сохранив все лучшее в ее «Святых Горах». Он следовал буквально по канве ее стихотворения. В тютчевских изданиях его «Святые Горы» обычно публикуются в разделе «коллективных» стихов, что вполне соответствует действительности. В русской религиозной поэзии есть коллективное стихотворение Анны Тютчевой и Федора Тютчева «Святые Горы».
Когда на то нет Божьего согласья,
Как ни страдай она, любя, –
Душа, увы, не выстрадает счастья,
Но может выстрадать себя.
Душа, душа, которая всецело
Одной заветной отдалась любви
И ей одной дышала и болела,
Господь тебя благослови!
Он милосердный, всемогущий,
Он, греющий своим лучом
И пышный цвет, на воздухе цветущий,
И чистый перл на дне морском.
Стихотворение является, по сути, отцовским благословением, обращенным к Дарье Тютчевой (1834–1903) – второй дочери поэта в первом браке, которая в это время, как и старшая сестра Анна Тютчева-Аксакова, была фрейлиной императрицы Марии Александровны.
Есть и в моем страдальческом застое
Часы и дни ужаснее других.
Их тяжкий гнет, их бремя роковое
Не выскажет, не выдержит мой стих.
Вдруг все замрет. Слезам и умиленью
Нет доступа, все пусто и темно,
Минувшее не веет легкой тенью,
А под землей, как труп, лежит оно.
Ах, и над ним в действительности ясной,
Но без любви, без солнечных лучей,
Такой же мир бездушный и безстрастный,
Не знающий, не помнящий о ней.
И я один, с моей тупой тоскою,
Хочу сознать себя и не могу –
Разбитый челн, заброшенный волною,
На безымянном диком берегу.
О Господи, дай жгучего страданья
И мертвенность души моей рассей –
Ты взял ее, но муку вспоминанья,
Живую муку мне оставь по ней, –
По ней, по ней, свой подвиг совершившей
Весь до конца в отчаянной борьбе,
Так пламенно, так горячо любившей
Наперекор и людям и судьбе;
По ней, по ней, судьбы не одолевшей,
Но и себя не давшей победить;
По ней, по ней, так до конца умевшей
Страдать, молиться, верить и любить.
Стихотворение посвящено памяти Е.Л. Денисьевой и впервые опубликовано в 1903 году сыном Тютчева и Денисьевой Федором Тютчевым, в подборке, раскрывавшей «денисьевский» период в жизни отца.»Эти стихотворения, –писал Федор Тютчев, – как крик страждущей души, производят тяжелое впечатление и как нельзя лучше характеризуют состояние поэта».
Он, умирая, сомневался,
Зловещей думою томим.
Но Бог недаром в нем сказался,
Бог верен избранным Своим.
Сто лет прошли в труде и горе –
И вот, мужая с каждым днем,
Родная Речь, уж на просторе,
Поминки празднует по нем.
Уж не опутанная боле,
От прежних уз отрешена –
На всей своей разумной воле
Его приветствует она.
И мы, признательные внуки,
Его всем подвигам благим,
Во имя Правды и Науки
Здесь память вечную гласим.
Да, велико его значенье –
Он, верный Русскому уму,
Завоевал нам Просвещенье –
Не нас поработил ему –
Как тот борец ветхозаветный,
Который с Силой неземной
Боролся до звезды рассветной –
И устоял в борьбе ночной.
Стихотворение посвящено 100-летней годовщине со дня смерти М.В. Ломоносова (4 апреля 1865г.). На юбилейном вечере в зале Дворянского собрания в Петербурге тютчевское послание было зачитано Яковом Полонским.
День православного Востока,
Святись, святись, великий день,
Разлей свой благовест широко
И всю Россию им одень.
Но и Святой Руси пределом
Его призыва не стесняй,
Пусть слышен будет в мире целом,
Пускай он льется через край
Своею дальнею волною
И ту долину захватя,
Где бьется с немощию злою
Тот светлый край, куда в изгнанье
Она судьбой увлечена,
Где неба южного дыханье
Как врачество лишь пьет она.
О, дай болящей исцеленье,
Отрадой в душу ей повей,
Чтобы в Христово воскресенье
Всецело жизнь воскресла в ней.
Чертог Твой, Спаситель, я вижу украшен,
Но одежд не имею, да вниду в него.
Переложение начала церковного песнопения первых трех дней седьмой недели Великого поста: «Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный, и одежды не имам, да вниду в онъ: просвети одеяние души моея, Светодавче, и спаси мя».
Все отнял у меня казнящий Бог:
Здоровье, силу воли, воздух, сон,
Одну тебя при мне оставил Он,
Чтоб я Ему еще молиться мог.
Романс С.В. Рахманинова (1906).
Впервые: «Северная Лира» (М.,1827).
Поделиться ссылкой на выделенное
Нажмите правой клавишей мыши и выберите «Копировать ссылку»